Она созвала к своей постели друзей и коллег отца и объявила, что вверяет им судьбу своих детей. Они обещали выступить в защиту отца. В конце концов начальство уступило. Хотя никто не осмеливался считать его реабилитированным, итоговая характеристика звучала довольно безобидно.

Церемония состоялась 21 апреля. По сложившейся практике, ее организовал «траурный комитет» из его коллег, в число которых входили и преследователи, например, Цзо. Все было предусмотрено до малейших подробностей. Всего мероприятие, по предусмотренной процедуре, посетило приблизительно пятьсот человек. Они представляли несколько десятков отделов и управлений администрации провинции, а также учреждений, подчиненных отделу отца. Явилась даже такая одиозная личность, как товарищ Шао. Всем организациям следовало послать бумажные венки установленного размера. В некотором смысле нас устраивал этот официоз. Частные похороны были бы для человека уровня отца чем — то неслыханным и значили бы, что партия от него отреклась. Большинство присутствовавших были мне неизвестны, но пришли все мои близкие друзья, знавшие о смерти отца, в том числе Пампушка, Нана, монтеры с моего завода, а также однокурсники из Сычуаньского университета, включая студента — партработника Мина. Был в толпе и мой старый приятель Бин, с которым я порвала после бабушкиной смерти, и наша дружба тут же восстановилась после шестилетнего перерыва.

Ритуал предписывал, чтобы выступил с речью «член семьи покойного». Эта задача выпала мне. Я вспомнила характер отца, его нравственные принципы, веру в партию, страстную преданность народу. Я надеялась, что его трагическая смерть заставит собравшихся призадуматься.

В конце, когда все по очереди пожимали нам руки, я увидела на лицах многих бывших цзаофаней слезы. Даже товарищ Шао демонстрировала скорбь. У них имелись маски на все случаи жизни. Группа «бунтарей» прошептала мне: «Нам очень жаль, что ваш отец прошел через все эти испытания».

Возможно, так оно и было. Но что это меняло? Отец умер — и они немало поспособствовали его смерти. Поступят ли они так же с другим человеком во время следующей кампании? — думала я про себя.

Незнакомая молодая женщина положила голову мне на плечо и горько заплакала. Я почувствовала, что мне в руку сунули записку. Позже я ее прочитала и разобрала кое — как нацарапанные иероглифы: «Меня глубоко растрогал характер Вашего отца. Мы должны учиться у него и стать достойными продолжателями его дела — великого дела пролетарской революции». Неужели моя речь и вправду вызвала такие чувства? — удивилась я. Моральные убеждения и высокие помыслы коммунисты всецело присвоили себе, с этим, видимо, ничего нельзя было подделать.

За несколько недель до смерти отца мы с ним ждали на вокзале Чэнду его знакомого. В том же самом зале ожидания мы сидели с мамой почти десять лет тому назад, когда она отправлялась в Пекин хлопотать за отца. Место почти не изменилось, разве что выглядело более убого и теперь с трудом вмещало всех желающих. На широкой площади перед вокзалом толпилось еще больше народу. Кто спал, кто просто сидел; женщины кормили грудью младенцев; многие просили милостыню. Это были крестьяне с севера, где случился голод — следствие неурожая, а в некоторых случаях — саботажа со стороны клики мадам Мао. Они в огромном количестве забирались на крыши вагонов и так приезжали на юг. Рассказывали, что многие срывались, многим отрезало головы, когда поезд шел через туннель.

По дороге к вокзалу я спросила отца, можно ли мне будет летом отправиться в путешествие по реке Янцзы. «Главное в моей жизни, — заявила я, — развлекаться». Он неодобрительно покачал головой: «В молодости главное — учиться и работать».

В зале ожидания я снова заговорила на эту тему. Вокруг нас ходила уборщица с метлой. На ее пути оказалась крестьянка с севера; она сидела на цементном полу с жалким узлом и двумя детьми в лохмотьях. Третий сосал ее черную от грязи грудь, которую она оголила без тени стыда. Уборщица стала мести пыль прямо через них. Крестьянка и бровью не повела.

Отец повернулся ко мне: «Как ты можешь развлекаться, когда люди вокруг тебя живут так?» Я промолчала. Не стала возражать: «Но что могу сделать я, один человек? Неужели я должна быть несчастной, даже если никому от этого лучше не станет?» Это прозвучало бы крайне эгоистично. Меня с детства приучали «считать интересы всего народа своим долгом» (и тянь — ся вэй цзи — жэнь).

Теперь, в пустоте, оставшейся после смерти отца, все эти принципы стали казаться мне сомнительными. Мне не хотелось великих миссий, «борьбы за правое дело», я мечтала об обычной жизни, спокойной, быть может, легкомысленной — но своей собственной жизни. Я сказала маме, что на летних каникулах хочу поплыть по Янцзы.

Она горячо меня поддержала. С ней согласилась сестра, которая вместе с Очкариком поселилась с нами после возвращения в Чэнду. В принципе, завод Очкарика должен был обеспечивать своих работников жильем, но во время «культурной революции» новых квартир не строилось. Тогда многие, в том числе и Очкарик, были холостыми и жили в общежитии по восемь человек в комнате. Теперь, десять лет спустя, большинство женились и обзавелись детьми. Им приходилось присоединяться к родителям, нередко три поколения жили в одной комнате.

Сестре не дали работу, потому что она вышла замуж до трудоустройства в городе. Теперь, благодаря правилу, позволявшему члену семьи, где умер госслужащий, получить место в учреждении, ей дали должность в администрации Чэндуского училища китайской медицины.

В июле мы с Цзиньмином, который учился в Ухане, большом городе на Янцзы, отправились путешествовать. Первой нашей стоянкой была гора Лушань, покрытая пышной растительностью, с прекрасным микроклиматом. Здесь проводились важные партийные конференции, в частности, в 1959 году здесь «разоблачили» маршала Пэн Дэхуая, и гору обозначили как достопримечательность, «где люди могут получить урок революции». Когда я предложила сходить туда, Цзиньмин недоверчиво спросил: «Неужели ты не хочешь отдохнуть от «уроков революции»?»

Мы много фотографировались на горе; из тридцати шести кадров пленки осталось доснять один. По пути вниз нам попалась двухэтажная вилла, окруженная зарослями утунов, магнолий и сосен. На фоне скал она выглядела живописной кучей камней. Мне очень понравилось это место, и я его сфотографировала. Вдруг из — под земли вырос человек и тихим, но не терпящим возражений голосом велел мне отдать ему фотоаппарат. Он был в штатском, но я заметила пистолет. Он открыл камеру и засветил всю пленку. Затем он исчез, словно испарился. Стоящие рядом туристы шепотом сообщили, что это одна из летних дач Мао. Я почувствовала очередной приступ отвращения, не столько из — за его привилегий, сколько из — за лицемерия: он позволял себе роскошь, а своему народу рассказывал, как предосудительны простые удобства. Когда мы удалились на безопасное расстояние от охранника — невидимки и я принялась оплакивать потерю тридцати шести фотографий, Цзиньмин сказал с ухмылкой: «Вот до чего доводит твоя страсть к святыням!»

Из Лушаня мы поехали автобусом. Там было не протолкнуться, и мы крутили шеями, чтобы ухватить немножко свежего воздуха. С начала «культурной революции» новых автобусов практически не производили, а за это время население городов выросло на десятки миллионов человек. Через несколько минут мы вдруг остановились. Водителя заставили открыть переднюю дверь, внутрь протиснулся человек в штатском и рявкнул: «Пригнитесь! Пригнитесь! Сюда едут американские гости. Если они увидят, как вы тут толкаетесь, это нанесет ущерб престижу нашей Родины!» Мы попытались пригнуться, но не смогли. Человек закричал: «Защита чести Родины — дело каждого! Вы должны стоять ровно и аккуратно! Присядьте! Согните колени!»

Вдруг я услышала громовой голос Цзиньмина: «Разве Председатель Мао не учит нас никогда не преклонять колени перед американскими империалистами?» Он нарывался на проблемы. Юмор не оценили. Человек строго на нас посмотрел, но ничего не сказал. Он еще раз быстро оглядел автобус и убежал. Он не хотел, чтобы «американские гости» стали свидетелями скандала. Иностранцам не следовало видеть никаких конфликтов.