Реабилитация Дэна радовала меня и по личным причинам. В детстве я близко знала его мачеху, мы многие годы жили по соседству с его единокровной сестрой, которую звали «тетя Дэн». Они с мужем попали в опалу из — за одного только родства с Дэном, и жители нашего блока, которые до «культурной революции» заискивали перед ней, теперь ее сторонились. Но мы здоровались с ней как всегда. Она, со своей стороны, была одной из немногих, кто высказывал нам восхищение поведением отца на самом пике преследований. В те времена даже кивок, даже мимолетная улыбка ценились на вес золота; наши семьи связала теплая дружба.

Летом 1973 года начался прием в университеты. Я ожидала его результатов словно решения вопроса жизни и смерти. Одно место на факультете иностранных языков Сычуаньского университета выделили Второму управлению легкой промышленности Чэнду, к которому относилось двадцать три завода, в том числе и мой. Каждое предприятие должно было выдвинуть на экзамен одного кандидата. У нас на фабрике было несколько сотен рабочих, и из них, вместе со мной, заявление подали шестеро. Провели выборы кандидата; меня выбрали четыре из пяти заводских цехов.

В нашем цехе имелась еще одна кандидатка — моя девятнадцатилетняя подруга. Нас обеих любили, но проголосовать могли только за одну. Ее имя огласили первым. Воцарилось неловкое молчание — очевидно, люди пребывали в нерешительности. Я почувствовала себя очень несчастной: чем больше проголосует за нее, тем меньше за меня. Вдруг она встала и сказала с улыбкой: «Я снимаю свою кандидатуру в пользу Юн Чжан. Я на два года ее моложе. Попытаю силы в следующем году». Рабочие облегченно рассмеялись и пообещали проголосовать за нее в следующий раз. Они сдержали слово. В 1974 году она поступила в университет.

Ее жест, так же как и исход голосования, глубоко меня растрогали. Рабочие помогли сбыться моей мечте. Не помешало и мое происхождение. Дэй заявления не подал — он знал, что никаких шансов у него нет.

Я сдала экзамены по китайскому, математике и английскому. Накануне от волнения не могла заснуть. В обеденный перерыв дома меня ждала сестра. Она нежными движениями помассировала мне голову, я впала в полудрему. Задания были примитивными, старательно выученные мной геометрия, тригонометрия, физика и химия не понадобились. Я получила высшие отметки по всем предметам, а устный английский сдала лучше всех в Чэнду.

Но меня ожидал страшный удар. 20 июля в «Жэньминь жибао» появилась статья о «пустом экзаменационном листе». Человек по имени Чжан Тешэн, сосланный в деревню под Цзиньчжоу, не сумел ответить на экзаменационные вопросы и сдал пустой лист вместе с письмом, где экзамены приравнивались к «реставрации капитализма». Его письмо перехватил заправлявший провинцией Мао Юаньсинь, племянник и личный помощник Мао. Мадам Мао и ее присные заявили, что внимание к успеваемости свидетельствует о «буржуазной диктатуре». «Что случится, если даже вся страна разучится читать и писать? Ведь главное — это триумф культурной революции!» — восклицали они.

Сданные мной экзамены объявили недействительными. Теперь в университеты принимали исключительно на основании «политического поведения». Но как его предъявить? На фабрике мне выдали характеристику, составленную после «коллективного обсуждения» бригады электриков. Дэй написал черновик, а моя бывшая наставница — электрик довела его до полного блеска. Я изображалась абсолютным воплощением добродетелей. Равных мне рабочих в истории не существовало. Но я ни капли не сомневалась, что остальные двадцать два кандидата принесли бумаги ничуть не хуже. Различить нас было невозможно.

Официальная пропаганда ответа на вопрос не давала. Один вовсю расхваливаемый «герой» кричал: «Ты спрашиваешь меня о праве на университет? Вот оно!» — и он показывал мозоли на руках. Но у нас у всех были такие же. Все работали на фабриках, а до этого почти все — в деревне.

Оставался только блат.

Большинство начальства Сычуаньской приемной комиссии были реабилитированными старыми коллегами отца; они восхищались его мужеством и принципиальностью. Однако отец, как ни желал, чтобы я получила высшее образование, не мог к ним обратиться. «Это нечестно по отношению к тем, у кого нет связей, — повторял он. — Что бы стало с нашим государством, если бы так делались дела?» Я заспорила с ним и в конце концов расплакалась. Я, должно быть, выглядела очень жалко, потому что в итоге он сказал со страдальческим лицом: «Хорошо, я это сделаю».

Я взяла его за руку, и мы направились в больницу в полутора километрах от нашего дома, где проходил диспансеризацию один из высокопоставленных членов приемной комиссии: практически всех своих жертв «культурная революция» сделала глубоко больными людьми. Отец шел медленно, опираясь на палку. От былой энергии и целеустремленности не осталось и следа. Я смотрела, как он идет шаркающей походкой, отдыхает каждые пять минут и мучается не только телом, но и душой, и все порывалась сказать: «Давай вернемся». Но мне очень хотелось попасть в университет.

Дойдя до больничного двора, мы присели на краю низкого каменного мостика. Отец выглядел истерзанным. В конце концов он проговорил: «Простишь ли ты меня? Мне очень трудно это сделать…» На мгновение я почувствовала горькую обиду и чуть не крикнула ему, что предлагаю ему самый честный выбор, что я так мечтала поступить в университет, что заслужила его — упорной работой, результатами экзаменов, тем, что меня выбрали. Но отец и так все это знал. Ведь именно он вложил в меня жажду знаний. Но у него были свои принципы, и, любя его, я должна была принять его таким, каков он есть, понять, как сложно ему быть нравственным человеком в безнравственной стране. Я сдержала слезы и сказала: «Разумеется». Мы молча поплелись обратно.

Как мне повезло с моей находчивой мамой! Она обратилась к жене председателя приемной комиссии — и та поговорила со своим мужем. Мама сходила и к другим начальникам и убедила их поддержать мою кандидатуру. Она особенно подчеркнула мои экзаменационные отметки, потому что знала, что это подействует на бывших «попутчиков капитализма» сильнее всего. В октябре 1973 года я приступила к изучению английского языка на факультете иностранных языков Сычуаньского университета, находящегося в Чэнду.

Когда осенью 1972 года мама вернулась из Пекина, все свои силы она стала отдавать нам, пятерым детям. С моим самым младшим братом, Сяофаном, тогда десятилетним, требовалось заниматься дополнительно, потому что он несколько лет не ходил в школу. Будущее остальных детей также в основном зависело от нее.

Паралич, в котором общество пребывало шесть лет, породил множество социальных проблем, которые никто не собирался решать. Одной из самых серьезных были сосланные в деревню подростки, которые мечтали вернуться в город. После гибели Линь Бяо у некоторых из них появилась такая возможность, отчасти потому, что государству требовалась рабочая сила для восстановления городского хозяйства. Однако государство должно было строго контролировать число возвращенцев: оно отвечало за обеспечение горожан продовольствием, жильем и рабочими местами.

Так что борьба за немногочисленные «обратные билеты» была очень острой. Существовали специальные правила. Например, не могли вернуться вступившие в брак. Ни одна городская организация не приняла бы женатого или замужнюю. Поэтому моя сестра не имела права ни на работу в городе, ни на место в университете — а других законных способов вернуться в Чэнду не существовало. Она очень тосковала по мужу; его завод вновь заработал, и теперь он не мог жить с ней в Дэяне за исключением двенадцати дней в году — времени официального «брачного отпуска». Она могла вернуться в Чэнду, только получив справку, что у нее неизлечимое заболевание — так поступали многие, кто оказался в сходном положении. Мама достала у знакомого врача справку, гласившую, что у Сяохун цирроз печени. Сестра вернулась в конце 1972 года.