– Да. Она совсем не хочет иметь с ними дела. Я не знаю, почему. Может, она в какого-нибудь влюбилась, а он ее взял и бросил.

Тут я снова невольно оторвалась от работы.

– Гастон, где ты этого набрался?

– Я – француз, мадемуазель, – сказал он, как будто одно это все объясняло. – Правда, я не понимаю, как даже иностранец мог влюбиться в мою тетку.

Я снова не смогла удержаться от смеха.

– Ты еще слишком молод, чтобы разбираться в подобных вещах.

– Ха-ха. Et voila, мадемуазель, – сказал он сияя, – я закончил. Теперь можете взглянуть.

Я поднялась из-за своего этюдника и подошла к нему сзади.

– Знаешь, Гастон, очень удачно! – сказала я, внимательно всматриваясь. Это был вид с берега на четырехарочный мост через реку, уходящий обоими концами в густые заросли ивняка, – Ты верно выбрал перспективу, и мне нравится, что ты добавил немного красного к платью женщины у воды.

– Это вы раскрыли мне этот фокус, мадемуазель, вот я и попробовал. Это, как вы это назвали – главный цвет?

– Цветовой удар. И ты совершенно прав. Он привлекает глаз. Мне кажется, ты делаешь успехи. В общем, думаю, ты можешь начать работать маслом.

– Правда? Вы честно так думаете? – он бросил кисть и обвился вокруг меня, как питон.

– Да, я правда, так думаю, солнышко, только ради Бога, не задуши меня до смерти, иначе некому будет тебя учить! – Я осторожно высвободилась.

Гастон рассмеялся.

– Простите меня, мадемуазель. Я иногда не могу рассчитать силы. Мне ведь уже десять.

– Действительно, – сказала я серьезно. – Что же со мной будет, когда тебе исполнится одиннадцать?

– А когда мне будет одиннадцать, я уже почти стану мужчиной, и потому не смогу вас так обнимать, это будет уже не coпveпable, неудобно, вы понимаете? – В его глазах плясали шаловливые искры.

– Ох, Гастон, когда-нибудь ты меня уморишь. Ладно, давай собираться и пойдем.

Я открыла большой плоский портфель. Гастон осторожно уложил туда свои сокровища, а я взяла этюдник. Он посмотрел на меня из-под своих длинных ресниц.

– А вам, правда, нравится, как я работаю, мадемуазель? Вы не смеетесь надо мной?

Я увидела, что на этот раз он спрашивает очень серьезно.

– Нет, Гастон. Я над тобой не смеюсь. Я считаю, что для своего возраста ты работаешь просто отлично.

– Я бы... я бы очень-очень хотел стать художником, понимаете?

Пожалуй, так серьезно он говорил впервые, и я видела, что ему не легко далось это признание. Он был гордым и держал мечты втайне. Мне было приятно, что он мне доверяет.

– В таком случае, ты должен этого добиваться, у тебя есть талант и желание, что, по-моему, не менее важно. Я постараюсь тебе помочь.

– Я знаю, мадемуазель. Я люблю вас.

Он произнес эти слова легко, хотя я-то знала, каких ему это стоило усилий. Такого он тоже никогда раньше не говорил. Я вообще сомневалась, что он когда-нибудь говорил так хоть с кем-то. Вдруг я почувствовала, что к глазам у меня подступают слезы, но я ответила беспечно, как будто он не сказал ничего необычного.

– Я тоже люблю тебя, малыш. И спасибо за доверие. Я думаю, что когда-нибудь ты станешь куда лучшим художником, чем я.

– Никогда, мадемуазель, – ответил он преданно, но я видела, что он очень доволен. – Ой, смотрите!

Он показал пальцем. Неведомо откуда появилась стая гусей, огромных важных птиц, шествовавших строем вдоль реки в гаснувшем медовом свете. Чем ближе они были к нам, тем яснее слышался их нестройный гогот, а потом, вдруг захлопав крыльями прямо над нашими головами, они скрылись в дали.

– Вот здорово! – обрадовался Гастон. – Они красивые, эти гуси. Они такие свободные. Хотел бы я быть, как они, или, может быть, как лебедь.

Он притих, видимо глубоко задумавшись, и молчал, пока мы садились в машину и ехали в Сен-Виктор. Я остановила машину возле его дома, стоявшего на пригорке неподалеку от главной площади. По деревенским меркам дом был хорош – с недавно выкрашенными деревянными балками и новыми ставнями. Я повернулась к нему:

– Все в порядке? Наверное, тебе пора обедать. Надеюсь, я не задержала тебя.

– Нет, тетя уехала, так что теперь все равно. Мадемуазель? – Он вскинул на меня огромные темные глаза.

– Да?

– Помните, как вы рассказывали мне насчет того, что у каждого есть своя звезда?

3начит, вот о чем он думал все это время.

– Ну, конечно. Это или что-то похожее, утверждал Маленький принц. – Я много об этом размышлял. Я думаю – я иногда думаю, что моя звезда ужасно далеко, и никто не может ее увидеть. Это потому, что я – другой.

Я ждала, и сердце у меня сжалось, потому что я знала, что он чувствует. Я сама прошла через это.

– Я какой-то неподходящий, – он старательно подбирал слова. – Я пробовал объяснить родителям, но они не понимают, что я имею в виду. Они меня любят, я знаю. Но я не могу поговорить с ними о важных вещах и иногда... иногда от этого очень одиноко.

– Я понимаю, малыш, хорошо тебя понимаю. У меня тоже так было. Просто мне больше повезло. Мои родители понимали. Они ведь тоже люди искусства и знают, что иногда, чтобы верно увидеть мир, надо отрешиться от повседневности.

– Вы думаете, и у меня так, мадемуазель? – Да, Гастон. Но ты должен верить в свою звезду. Это непросто, и иногда ты действительно будешь себя чувствовать очень одиноким, пока не сумеешь удержать ее между ладонями. Но когда ты станешь старше и самостоятельней, у тебя обязательно будет твоя звезда, и все увидят ее, я тебе обещаю.

– А у вас есть ваша, мадемуазель?

– Да, конечно, – ответила я, почему-то вздрогнув.

– Но вы ведь тоже одна.

– У меня есть ты, Гастон, моя семья, друзья, работа и мне этого достаточно. – Я солгала, и он это почувствовал.

– Нет, мадемуазель. Вы несчастны, я точно знаю. Вы были другая, когда уезжали в прошлом году. Ваша звезда тогда была яркой, а теперь – нет. Может, когда-нибудь вы расскажете мне почему.

Он обнял меня, открыл дверцу и вышел из машины.

Я принялась торопливо готовить себе обед. Гастон попал в самую точку и нарушил мой покой, заговорив о том, от чего я старательно отворачивалась. Но он меня очень хорошо знал. Я разбила яйцо для омлета и смотрела, как густой прозрачный белок, упав в раскаленное масло, начинает белеть вокруг нежного желтка. Моя рука застыла, и я уставилась в сковородку, как будто глядела на свое отраженье. С досады я так сильно ударила ножом по еще одному яйцу, что оно растеклось. Я с силой швырнула скорлупу в раковину и, закрыв лицо руками, расплакалась.

Через полчаса, поев без особого аппетита, я, взяв с собой чашку крепкого горячего кофе, отправилась в мастерскую. Я рассеянно прислушивалась к донесшимся издалека раскатам грома, а потом довольно скоро по крыше застучали дождевые капли. Я ужасно обрадовалась, дождь был необходим, потому что начиналась засуха. Я подошла к окну и с удовольствием смотрела на водяные струи. Я могла различить очертания склона и ряд тополей на вершине. Теперь лило как из ведра, и в помещение стал проникать запах свежести и земли. Я глубоко вздохнула. Я сидела в тепле и безопасности в моем маленьком доме, и мне было ужасно одиноко. Рассердившись, я сказала себе, что нечего валять дурака – я была именно там, где мне и хотелось быть, и делала именно то, что мне хотелось бы делать. А дурное настроение накатило на меня из-за ненастья.

Я снова постаралась заняться работой. Но Жозефина никак мне не удавалась. Я не могла сосредоточиться, все время думала о другом, и было бессмысленно продолжать себя обманывать. Если я хочу сделать хоть что-то, надо быть честной. Я нетерпеливо убрала в сторону холст и взялась за блокнот. И вот, наконец, моя рука заскользила по бумаге, уголь оставлял на ней точные, уверенные штрихи, и передо мной медленно появлялись очертания лица Макса. Я немного откинулась назад и посмотрела на рисунок. Получалось похоже, и мне стало больно. Я снова почувствовала, как он далеко, и какая жалкая замена – этот листок бумаги. Я очень долго не желала разобраться в себе, потому что правда заключалась в том, что стоило мне подумать о Максе, как меня охватывала ужасная, не поддающаяся объяснению тоска, сковывающая душу и тело и пронзающая болью все мое существо. Такое не может пройти само, если не обращать внимания. Возможно, время сделает свое дело, и мне станет немного легче, но я понимала, что стоит мне увидеть его еще раз, и все начнется сначала, хочу я этого или нет. Безумие? Я не знала. Я любила Макса, потому что это был Макс, со всеми его достоинствами и недостатками.