– Мне это совершенно ни к чему, и вообще нечего вам на это сказать. – Я, сама того не ожидая, со стуком поставила рюмку на стол.

– Насколько я помню, Персефоне тоже нечего было сказать в подобных обстоятельствах. Гадес похитил ее и утащил в свое царство вовсе не спрашивая ее согласия. Но если вы хотите избежать опасностей, подстерегающих вас в подземном мире, то лучше не блуждайте в поисках цветущих нарциссов.

– Я намерена блуждать там, где мне нравится, – ответила я, начиная злиться всерьез.

– А, ну да, это как раз очень типично для богини весны. Что-то подсказывает мне, что вы сами подобны цветку нарцисса. И должен сказать, очень красивому. – В уголках его рта заиграла едва заметная улыбка.

Я удивленно взглянула на него, чувствуя, что краснею и перестаю сердиться так же быстро, как начала.

– Это, по всей вероятности, должно означать, что вы просите прощения?

– По-моему, да. Я действительно не очень приятный человек, Клэр, и вы имели возможность достаточно быстро в этом убедиться.

– Вполне приятный, – пробурчала я, и мы поднялись.

Макс отвез меня домой.

Этой ночью я плохо спала. Необычный вечер завершился и вовсе странно. Повертевшись с боку на бок, я бросила тщетные попытки уснуть, спустившись в кухню, заварила ромашкового чаю и, усевшись за стол, принялась размышлять над тем, что произошло.

Макс Лейтон, конечно же, произвел на меня впечатление, но все-таки это было не то, о чем говорила Пег. Я не без удовольствия подумала, что оказалась права. Хватит мечтать волшебных принцах из красивых и добрых сказок со счастливым концом. Пожалуй, точнее всего сказал сам Макс: он похож на Гадеса, из подземного царства; явился прямо из греческого мифа, со всеми его сложными перипетиями – где и боги, и человеческие существа редко обретали счастье. Ну что ж, надо отдать ему справедливость, он себя знает. И со мной он себя вел именно так, как захотелось ему, причем решив все заранее, черт бы его побрал.

Ему без усилий удалось про никнуть в самые заветные уголки моей души. И, судя по всему, он совсем не испытывал при этом угрызений совести – заставил разоткровенничаться, а потом посмеялся надо мной. Впрочем, он действительно предупреждал заранее. Проводив меня до самой двери, он почти ничего не сказал на прощанье. «Доброй ночи, Клэр. Спасибо за приятный вечер». Вежливо и холодно. Даже не пожал руки. Я усмехнулась от этой мысли. Едва ли рукопожатие было бы уместным в такой ситуации, это я и сама понимала. Но хуже всего было то, что я совсем не поняла, о чем думает он. Макс держался совершенно нейтрально, и мне не стоило себя понапрасну обманывать, видимо, много ожидать не приходилось. Надо молить Бога, чтобы он своей рецензией не уничтожил меня. Не многим художникам удавалось оправиться после словесной порки Макса Лейтона. Придя к печальному заключению, я поставила чашку в раковину и пошла спать.

Настало воскресенье, и я услышала, как на пол возле входной двери упали газеты. Поставив кофейник так осторожно, как будто он был из драгоценного лиможского фарфора, я принялась вытирать мокрые руки о джинсы, чтобы успокоиться. Даже это утро, не говоря уж о прошедшей неделе, тянулось бесконечно, пока я жила ожиданием этого мига. Я выключила телефон, чтобы не услыхать дурной новости от кого-нибудь, кто успеет прочесть газету раньше меня.

Чтобы собраться с духом и отправиться в прихожую, мне потребовалось минуты три. Газета с приговором лежала на коврике. Понимая, что я лишь прячу голову в песок, отдаляя ужасный конец, я подняла ее и развернула. «Санди Таймс» выглядела такой же безобидной как всегда. Кто знает, не напечатан ли в ней некролог по моей едва начавшейся карьере? Я пошла в гостиную и, открыв сразу раздел, посвященный искусству, судорожно пробежала глазами страницу. Еженедельная колонка Макса Лейтона была на своем обычном месте, только на этот раз в первой же строчке я нашла свою фамилию.

Мне кажется, до меня не сразу дошло, что я читаю. Несколько минут я сидела неподвижно, окаменев от волнения, и слезы медленно катились у меня по щекам. Потом я также медленно поднялась, включила телефон и подпрыгнула от неожиданности, когда он зазвонил прямо у меня под рукой.

– Д-да, – ответила я, шмыгая носом.

– Клэр, милочка, где тебя носило все утро! Господи, я звонил каждые пять минут, ты что, не видела газеты?

Я откашлялась.

– Видела, Джордж. Как раз только что прочитала.

– Ну? Ну?

– Я, я не могу... – я опять разревелась.

– Ради бога, девочка, успокойся, что с тобой? О тебе написали статью, лучше которой я не читал уже много лет, и не кто-нибудь, а Макс Лейтон! Чего ты плачешь?

Я вытерла глаза и попыталась улыбнуться.

– Я всегда плачу от радости, Джордж. Я все еще не могу поверить.

– Уже можешь поверить. Ты теперь станешь знаменитой, и мы оба разбогатеем. Только послушай: «Клэр Вентворт, пожалуй, одна из наиболее самобытных художников, чьи картины выставлялись в последние годы в Великобритании, заново открыла для нас утраченную свежесть и непосредственность восприятия мира. Ее работы, выполненные сдержанными, экономными мазками, отличаются простотой линий и одновременно ясным видением деталей. На полотнах мисс Вентворт оживает французская провинция и ее люди, написанные неравнодушным и вдумчивым наблюдателем. Более всего тонкий вкус и изящная техника проявились в «Портрете мальчика»... А дальше он все продолжает и продолжает про портрет. И если ты откроешь, где этого мальчика найти, то ему, пожалуй, предложит после этого подписать контракт какая-нибудь кинокомпания. А теперь я хочу, чтобы ты поскорее приехала сюда и приготовилась, что тебя начнут рвать на части.

– О, Джордж! – взмолилась я. – Только не говори, что снова собираешься заставить меня заполнять пустые места.

Следующие несколько дней были совершенно сумасшедшими, так как я, можно сказать, стала знаменитостью. Телефон не умолкал ни дома, ни в галерее, и в пятницу, добравшись до дому к семи вечера, я была совершенно без сил. Телефон я выключила еще с утра, так что, ринувшись прямо В ванну, я вознамерилась насладиться одиночеством и покоем. Прежде я думала только, как продать картины, и мне никогда не приходило в голову, что все может так внезапно измениться и что окружающие начнут смотреть на меня совсем по-иному, как будто я вдруг стала куда талантливей и значительней, чем неделю назад. Из разряда безвестных мастеровых я перешла в когорту «художников». Вся эта история показалась мне обременительной, но приятной, и было любопытно, сколько это будет продолжаться. Я ни на минуту не забывала, что всем обязана Максу Лейтону.

После того как мое уставшее тело насладилось бездумным лежанием в теплой воде, я закуталась в махровый халат и прошлепала босиком в мастерскую. По стенам у меня все еще были развешаны эскизы, которые я давным-давно собиралась снять. Я никак не могла заставить себя убрать их, потому что они напоминали о любимом доме. Рисунка карандашом, углем, пастели, пейзажи и деревенские сценки – все наброски, которые я делала прошлым летом, были сейчас передо мной. А еще, конечно, Гастон – во всех мыслимых и немыслимых позах, которые мне только удавалось уловить: радующийся солнцу, зарывшийся в книгу, рисующий, закусив губу, мой портрет. Гастон был со мной, и я с улыбкой обратилась к нему: «Может, ты все это выкинешь, солнышко? Тогда наше тщеславие вылетит прямо в трубу».

В дверь позвонили. Я чуть было не выругалась от злости и сперва хотела не открывать, но, сообразив, что родители могли как всгда забыть ключи, покорно двинулась к двери.

– Кто там? – спросила я.

– Макс.

– Макс? – в ужасе воскликнула я. – Макс Лейтон?

– Он самый.

– О, Боже, как вы сюда попали?

– Мне кажется, я приехал, чтобы вас повидать. А вы намерены беседовать со мной через дверь?