– Ради всего святого, Айзек, не унижай меня так! Да, я попросил тебя об услуге. Но ножа к горлу я тебе не приставлял.

– Да пошло оно все… – Канаан затеребил Уистлера за рукав. – Просто обрыдло возиться со всей этой писаниной.

– Я ведь и домой вернуться могу. И на тебя не обижусь.

– Нет-нет. Пошли.

Канаан отшвырнул пустой стаканчик из-под кофе и пошел вдоль стены к двери, вход в которую посторонним был воспрещен. Свистун поплелся следом. Шли они не торопясь, вразвалочку, стараясь не привлекать к себе общего внимания. Парочка самых обыкновенных полицейских, и не более того.

– А к чему все эти строгости? – пробормотал Свистун.

– Этот сумасшедший говнюк Корвалис решил дать официальные показания против своего брата и трех других сообщников – и тут же выяснилось, что все ведомства и службы штата имеют непосредственное отношение к расследованию. Прибыли даже из других округов в надежде, что он поможет им разобраться с тамошними неопознанными трупами и людьми, пропавшими без вести. Кроме того, нам без конца звонят психи; одни грозят оторвать ему башку за то, что он сделал, другие – за то, что он смалодушничал и решил расколоться. Поэтому приняты усиленные меры безопасности. Кроме того, каждый лезет с советами и указаниями. Поместить его в одиночку в окружной тюрьме, перевозить из одной тюрьмы в другую каждые два часа, перевести его, на хер, в Сан-Диего. Ах ты, дьявол! Послушаешь этих горе-профессионалов, так большинство из них такие идиоты, что поневоле дивишься, как это воры еще не спиздили Статую Свободы, а убийцы не заседают в конгрессе США. Но наконец у кого-то нашлась капля здравого смысла. Говнюка перевели сюда, в Рэмпарт, и заперли в самой последней камере в старом корпусе, который сейчас вообще не используется.

– А кто ведет следствие?

– Помощник окружного прокурора осуществляет общее руководство, а на деле – лезут все, кому не лень. Допрашивают пару часов, потом дают поспать и передохнуть – и все по-новой. Сейчас он как раз отдыхает.

Они проникли в особо охраняемое помещение. Здесь было зарешеченное пространство в одной стороне и столик дежурного в другой. За столиком сидел кто-то из временных сотрудников. Больше в комнате никого не было. Дежурный вопросительно посмотрел на Канаана. Тот постучал Свистуна по локтю.

– Заплати ему. Если у тебя есть полсотни, сунь полсотни.

– Меня этими полусотнями уже до полусмерти затрахали.

– Не нравится, так подыщи себе какое-нибудь другое занятие. Или умерь любопытство.

Свистун подал дежурному полсотни, и тот пропустил их.

Они пошли по коридору, потом по другому коридору, открывая то одну дверь на цепочке, то другую. Очередной дежурный встретил их у входа в блок, в котором размещались тюремные камеры. Но с ним Канаан ухитрился расплатиться рукопожатием.

От всего этого путешествия по спине у Свистуна забегали мурашки. Это напомнило ему о том, как он сам впервые попал в тюрьму, а произошло это в Венеции много лет назад. И та тюрьма сильно смахивала на Рэмпарт, только вовсе не была пуста. Поначалу ему не показалось, будто с ним происходит нечто страшное. Его арестовали, потому что словесный портрет разыскиваемого преступника «надевался» на него, как тугая перчатка. Когда идентификация показала, что задержание произведено ошибочно, его решили подержать в тюрьме за неподобающее поведение в пьяном виде – просто затем, чтобы ему не вздумалось потом писать жалобы. Пару стаканчиков он тогда пропустил, хотя пьян, разумеется, не был.

Был пятничный вечер, а в суд его должны были повести только в понедельник. Выкупить себя самого под залог он не мог. Он только что попал в город и не успел обзавестись знакомыми, которые могли бы за него поручиться. Таким образом, ему предстояло провести в тюрьме двое суток. Скорее всего, объяснил ему один старый дебошир из местных, и дадут ему два дня заключения с тем, чтобы тут же освободить "по отбытому". Все сделают так, чтобы комар носа не подточил.

Уистлер волей-неволей решил поднабраться тюремного опыта. Возможно, убеждал он себя, это когда-нибудь ему пригодится. Может быть, он напишет сценарий о тюремном житье-бытье или ему предложит роль заключенного.

Тюрьма была битком набита. Главным образом здесь сидели пьяницы и нарушители уличного движения, но было тут и несколько воров и насильников. Он обратил внимание на то, что самая серьезная компания подобралась в камере № 1. Впрочем, это казалось только естественным. Эти люди сидели здесь дольше остальных, вот они и устроились поудобнее. Да и какая, строго говоря, разница? Это же не настоящая тюрьма. В этакой обычной городской тюрьме держать закоренелых преступников просто не имели права.

Камеры были переполнены. Рассчитанные на двоих, они вмещали по трое арестантов (третий спал на матрасе прямо на полу), а ночами кое-кто устраивался и в коридоре прямо за внешней оградой.

Соседями Уистлера по камере оказались чернокожий негр и белый незаконный иммигрант из Канады, которому светила экстрадиция. Еще один темнокожий – с огромным шрамом от уха до подбородка и маленькими, безжалостно поблескивающими кроваво-красными глазками, проводил весь день, сидя на скатанном матрасе Уистлера, беседуя с сокамерниками и зловеще поглядывая на владельца матраса, которому оставалось надеяться только на то, что его скоро отсюда выпустят.

В каждой камере стояло по унитазу без стульчака. В этих же унитазах арестанты простирывали носовые платки и полотенца и развешивали их затем на просушку по бетонным стенам. В конце концов Уистлер почувствовал, что его распирает; он спустил штаны и уселся на унитаз.

Темнокожий арестант, фамилию которого – Джефферс – Уистлер, как он с удивлением понял, не забыл до сих пор, жадно пожирал глазами сидящего на унитазе. Особенно понравились ему ляжки Уистлера. Он спросил у белого арестанта, как тот относится к петухам, на что ему ответили, дескать, в отсутствие чего получше сойдет и петух. Нетрудно было догадаться о том, что они имеют в виду и что – в отсутствие женщин – задумали учудить.

Ночью, когда белый и черный соседи Уистлера разлеглись по койкам, а сам он разложил на полу свой матрас, негр со шрамом тихо окликнул приятеля из соседней камеры.

– Эй, Монтгомери. Ты не спишь, Монтгомери?

Темнокожий вор помолчал, поерзал, а потом ответил:

– Что тебе нужно?

– Завтра вечером я дам тебе четвертак.

– Нет.

– Дам тебе пятьдесят центов.

Уистлер лежал во тьме, недоумевая, из-за чего они торгуются. Но тут негр со шрамом во все лицо сказал: "Я дам тебе доллар", а вор ответил: "Мне не нужны твои деньги, я хочу спать там, где сплю… " И тут Уистлер, ощутив внезапный страх, понял, о чем речь. Красноглазый ублюдок хочет поменяться камерами с вором – для того чтобы добраться до самого Уистлера. И он понял, что против этого негра, особенно если ему на помощь придет канадец, ему придется туго. И понял он также, что крик поднимать бессмысленно – никто все равно не придет на помощь. Охранник куда-нибудь запропастится; он же видел, что тот принимает у арестантов мелкие подношения; а на взгляд охранника, Уистлер был заключенным – и, следовательно, такой же скотиной, как и все остальные. Пьяница, а может, и похлестче, которого упекли за решетку – и правильно упекли. И тут Уистлер в порыве внезапного отчаяния осознал, что он один как перст и что до него никому нет ни малейшего дела.

– Все, Монтгомери, считай себя покойником, – сказал негр со шрамом во все лицо, и, не будь Уистлер так испуган и не испытывай он такую благодарность к вору, он непременно расхохотался бы – уж больно комично расчувствовался похотливый шкодник.

– Что-то ты побелел как полотно, – такими словами отвлек Свистуна от воспоминаний Канаан.

– Да, чуть было в обморок не грохнулся.

Они дошли до последней камеры. Карл Корвалис лежал на боку, поджав ноги к животу и обхватив руками колени.

– Карл, – тихо окликнул его Канаан. Корвалис перекатился на спину, разжал руки, выбросил их вперед и вверх, уставился на них, принялся вертеть их так и сяк, как нечто, не имеющее к нему ни малейшего отношения.