Оборн был удачно женат, в постели ему с женой было хорошо, да и ей с ним тоже. Супружеская Жизнь Гарри была истинным адом, в конце концов Жена и вовсе прекратила давать ему.

Шуновер сказал Оборну, что его жена, Ширли, требует, чтобы он сделал себе стерилизацию, потому что пяти детей с нее более чем достаточно.

– Есть спираль, есть таблетки, – ответил ей Гарри.

– Ты хочешь, чтобы я занесла себе инфекцию?

А может, и заболела раком?

– Я могу надеть кондом.

– Не говори гадостей!

– А меж тем ее ничуть не смущает, когда те несколько говнюков, с которыми она трахается на стороне, надевают резинку, – пояснил Гарри Оберну. – Да и как же иначе! Не то она залетала бы от них с такой же легкостью, как от меня.

– Ради Бога, Гарри. Нельзя говорить так о своей жене, – возразил Оборн.

Ему казалось, будто Ширли, жена Гарри, проникнута страстью к саморазрушению. На эту тему он не раз толковал со своей бесценной женушкой по имени Алиса – и они приходили к выводу о том, что счастливы, тогда как жизнь горемычного Гарри летит ко всем чертям с ускорением свободного падения.

Не говоря уж о финансовой стороне дела.

Алиса работала и по вечерам училась. Оборн в свободное время прирабатывал охранником в баре. Они делали сбережения. Они заглядывались на особнячки на Вудлэндских высотах.

Жена Шуновера торчала весь день дома, если не выходила куда-нибудь потрахаться на стороне. Гарри вечно покупал ей всякий ненужный хлам, лишь бы ее ублажить. А пятеро детей грызли деньги, как крекеры.

Так что подружиться этим двоим напарникам было совсем не просто. Но в конце концов им это удалось.

– Зубы болят? – спросил Оборн.

– Хочешь сказать, не разболелся ли у меня какой-нибудь новенький, – огрызнулся Шуновер.

– Нет, я имею в виду твою всегдашнюю боль, – невозмутимо ответил Оборн.

– Нет, не болят.

– А как насчет чирья в жопе? У тебя ведь здоровенный чирей в жопе, – все тем же бесстрастным тоном заметил Оборн.

До Шуновера дошло. Он расхохотался.

– Да все из-за этого чертова Уистлера, – пояснил он. – Вот уж Свистун так Свистун! От тебя вздумал припереться ко мне послушать, подтвержу ли я твой рассказ.

– Хочешь сказать, что этот подонок не поверил мне на слово?

Оборн наполовину шутил, наполовину и впрямь был заинтригован подобным поворотом событий.

– По тому, что он говорил, видно, что он сам там присутствовал и смылся до нашего появления. Пари держу, так оно и было.

– Смылся, так что ж, ничего удивительного. Люди, как правило, не хотят ввязываться в подобные истории.

– Если бы Свистуну не хотелось ввязываться в эту историю, чего ради он пристал бы к тебе и ко мне с расспросами?

Шуновер мрачно пожал плечами. Он зачастую не понимал мотивов собственных действий и поэтому не любил размышлять о чужих мотивах.

– А тебе не кажется, что сукиного сына могли прислать из отдела внутренних расследований? – спросил Оборн.

– Думаешь, эти мудаки решили устроить нам западню?

– Им же, ублюдкам, делать нечего, вот они и придумывают себе работенку.

– О Господи… Да нет, впрочем, не думаю. Если не ошибаюсь, этот козел захаживает к «Милорду» уже пару лет. Я его там вроде бы видел.

– Да, я вроде бы тоже. И вот что я еще припоминаю. Не раз и не два я видал его с детективом из полиции нравов. С Канааном. Ну, с тем, что занимается педофилами.

– А тебе известно что-нибудь про этого Канаана?

– Кое-что. Не знаю, идет ли на пользу полицейскому такая ненависть, как та, какую он испытывает к преступникам. По-моему, это отрицательно влияет на его карьеру. Мешает вести себя во всяких уличных переделках надлежащим образом.

– Думаю, если бы дочь моего брата похитили с детской лужайки и обошлись бы с нею, как с его малюткой, я бы тоже проникся ненавистью.

– А когда это случилось?

– Два года назад. Точнее, около двух лет назад.

– Говорят, он с тех пор не спит по ночам.

Какое-то время они проехали молча, прислушиваясь к чавкающему скрипу колес по мокрому асфальту и к тихому шарканью «дворников», смахивающих испарину тумана и дорожную грязь с лобового стекла.

Через какое-то время Оборн заговорил:

– По-моему, нет оснований для тревоги. Не думаю, что Свистун работает на кого-нибудь из полиции. Мне кажется, он просто-напросто торчал у «Милорда» и стал случайным свидетелем аварии. Мне кажется, он решил, что тут можно кое-что заработать, и даже не остановился перед определенными затратами. Сколько он тебе отвалил?

– Сотню, – солгал Шуновер, не желая признаваться в том, что его купили задешево.

– Мне он столько не предлагал!

– А ты взял?

Оборн помедлил с ответом, а потом в свою очередь солгал:

– Да… А потом его выставил. А ты что-нибудь ему рассказал?

– Ну, а почему бы, собственно говоря, и нет? Они сказали нам свернуть дело, но не сказали почему. Что это, по-твоему, должно значить? Мы что, роботы? Или собачки, которых держат на поводке? Лаббок и Джексон даже не удосужились выдумать для нас какую-нибудь легенду. Просто похлопали нас по плечам: парни, так надо, сами понимаете… Да ни хера я не понимаю! Не понимаю даже, чью шкуру мы спасаем! И уж все это проплачено по высшему классу, можешь не сомневаться!

– Я и не сомневаюсь. Но это нас с тобой не касается.

– Так что я не сказал этому Свистуну ничего такого, что не могли бы поведать ему полдюжины зевак, столпившихся там под дождем.

Оборн мысленно упрекнул себя в излишней щепетильности. Надо было взять предложенную двадцатку. Нет, надо было, подобно Шуноверу, доторговаться до сотни. Оставаться честным непросто, а главное, как ему все чаще кажется, что никому не нужно.

Свистуну нужен был человек с хорошей памятью. А Эдди Дин, репортер из отдела криминальной хроники, был у него в долгу.

Дин одевался как голливудский новобранец, надеющийся на то, что его прямо у стойки бара высмотрят вторые режиссеры. Красные кожаные ботфорты, армейского покроя брюки, темная джинсовая рубаха. Подлинная куртка Иностранного Легиона, купленная через торгово-посылочную фирму двадцать лет назад. Фетровая шляпа с двумя здоровенными охотничьими спичками, заткнутыми за ленточку. Хотя Дин и не курил, поскольку легких у него и без того практически не осталось. В руке, чтобы производить впечатление, всегда бокал с чем-нибудь соблазнительно-янтарным, хотя он и не пил, потому что печень ответила бы на первый же глоток спиртного категорическим протестом.

– Наркотики мое поколение, можно сказать, не застало. Но я отказался от выпивки, табака, сахара, кофеина, мяса, жиров и скоро откажусь от баб. И тогда стану полным совершенством. И меня причислят к лику святых. Если ты, Свистун, запишешься ко мне в ученики, то вскоре почувствуешь, что родился заново, и доживешь до ста десяти лет.

– Дожить до таких лет, чтобы превратиться в страшилище вроде тебя?

– Я красив. Я мужествен. Я свожу женщин с ума. Когда я прохожу мимо, то слышу, как они перешептываются обо мне, восседая, как птички на насесте, у стойки бара. Но что тебе нужно выяснить и с чего ты взял, что я тебе расскажу об этом?

– Мне надо разузнать об обезглавленном теле. Некоей женщины. Азиатского происхождения. Возможно, вьетнамки.

– Ничего не знаю про обезглавленный труп. Ни про азиатский, ни про вьетнамский, ни про какой другой. Так что мы с тобой теперь квиты.

– Ты что, меня выпроваживаешь?

– У меня нет причин ничего от тебя скрывать. Мне не дали взятку. Мне не угрожали. Никто не велел мне держать язык за зубами.

– Значит, ты просто-напросто прозевал историю об обезглавленном трупе.

– Вот как? А как ты сам узнал об этой диковине? Уистлер пересказал ему заметку об отрубленной голове из «Энквайрера». Рассказал об аварии под окнами «Милорда» и о том, как обезглавленный труп чуть ли не полетел ему под ноги. Рассказал о манекене и о том, что полиция выдает аварию за происшествие, в котором участвовала только одна машина.