Знаете, такие лиловые, с острыми носами и широкой перестежкой на щиколотке.

Те туфли я ношу до сих пор.

– Что вы будете, курицу или рыбу?

Приветливый голос блондинки-стюардессы вернул меня к реальности.

– Что?

– Я про обед говорю, – добродушно объяснила бортпроводница, – что вы выбираете?

– Я выбираю… Лерка, я выбираю Эдика! – Я подтолкнула подругу локтем.

От неожиданности она выпустила из рук стаканчик с кока-колой.

– Вот черт! Кашеварова, все, ты мне новую юбку должна.

– Ты слышала, что я сказала? Я выбираю Эдика!

Стюардесса смотрела на нас с вежливой непонимающей улыбкой. Она была совсем молоденькой – может быть, слегка за двадцать – и очень симпатичной. Простоватое, но милое лицо в обрамлении светло-русых кудряшек, веснушки, ямочки на щеках. Этакий боттичеллиевский ангелочек, сдобная булочка. Конечно, где ей понять…

– Простите, мы о своем, о женском. Я буду курицу.

Блондиночка выдала мне теплый лоток.

– Понимаю, любовь, – мечтательно улыбнулась она, – у меня вот тоже любовь. С киприотом. Познакомилась полгода назад в аэропорту. И с тех пор мы не разлей вода. Представляете, он мне предложил выйти замуж! Так что скоро я это все брошу, – стюардесса кивнула на тележку, уставленную подносами с едой.

– Я тоже скоро замуж выхожу, – с удовольствием поддержала разговор я. Болтливая блондиночка мне понравилась. Сразу видно, что человек хороший. Хотя ее коллеги наверняка сочли бы такое поведение за непрофессионализм.

– Правда? Тогда я вам принесу бесплатное шампанское! – пообещала она. – Сейчас раздам подносы и примчусь!

– Шампанское – это здорово! – обрадовалась Лерка. – Кашеварова, ты только посмотри, жизнь удалась.

Она лениво потянулась, точно разомлевшая в солнечной кляксе кошка.

– Мы, две красивые успешные женщины, в самолете будем пить шампанское! К тому же я еще и влюблена. Красота!

Я собиралась было ей возразить, но тут откуда-то сбоку раздалось громогласное:

– Мама! Я хочу какать!! КАКАТЬ!

Недовольно поморщившись, я обернулась. Так и есть, через проход от нас сидело Тошнотворное Дитя. Мальчик лет шести, слишком взрослый, чтобы им искренне умиляться, но, увы, слишком маленький, чтобы разозлиться на него всерьез.

Уверена, многие понимают, о чем я говорю.

Я люблю детей – но только тех, которых показывают в рекламных роликах гипоаллергенного мыла. Толстощеких ангелов с влажными кудряшками, сплошь состоящих из пахнущих молочным шоколадом округлостей. Иное дело, малолетние чудовища, которых я обычно и называю «Тошнотворное Дитя».

Тошнотворное Дитя сделано не из завитков, припухлостей и ямочек, а из острых углов, выступающих ребер и покрытых отваливающейся коркой ссадин. Тошнотворное Дитя может запросто, покрутив пальчиком в носу, вытянуть из ноздри нечто зеленое и липкое и с милой улыбкой продемонстрировать тебе данную субстанцию. Тошнотворное Дитя носит на зубах брекеты, в которых застряли остатки того, чем пообедало это чудище.

Еще Тошнотворное Дитя, как правило, страдает диатезом, педикулезом и ночным недержанием мочи. И ясное дело, только представителю этого детского племени может прийти в голову, не стесняясь в выражениях, попроситься в туалет, когда окружающие философски говорят о любви.

Я зашипела в Леркино ухо:

– По-моему, некоторых детей стоит помещать в клетку и сдавать в багаж!

– Что ты имеешь в виду? – удивилась она.

Я кивнула в ту сторону, где перепачканное чем-то шоколадным Тошнотворное Дитя с настойчивостью, достойной лучшего применения, снова и снова повторяло слово «какать».

– Кашеварова, и ты еще собираешься замуж, – укоризненно покачала головой Лерка, – да ты сама еще не повзрослела.

– Не понимаю, как связана моя свадьба и этот маленький уродец? – возмутилась я.

Кажется, я сказала это слишком громко. Мамаша Тошнотворного Дитяти наградила меня убийственным взглядом.

– Ты же совсем не любишь детей.

– Люблю! – возразила я. – Но не таких. Неужели тебе нравится этот…

– Уродец, – со смешком подсказала Лерка, – так ты его, кажется, назвала. Сашка, да это же обычный ребенок. Все дети в этом возрасте такие.

– Ты мне это назло говоришь, – я отвернулась к иллюминатору.

Стюардесса принесла шампанское, как и обещала. Но мне почему-то расхотелось отмечать с таким трудом принятое решение. Скажите на милость, какой смысл отмечать помолвку, если даже моя лучшая подруга не верит в то, что я достаточно взрослая, чтобы называться гордым словом «жена»?!

Родители каждой двадцатисемилетней девицы, одинокой, вполне самостоятельной (ну, может быть, самую малость легкомысленной), мечтают, чтобы в один прекрасный день состоятельный воспитанный мужчина торжественно надел характерный золотой ободок на безымянный палец ее руки. Они мечтают, чтобы на их непутевой дочери было пышное белое платье, похожее на огромный кремовый торт. Дочь-невеста должна старомодно смущаться, кокетливо краснеть и нервозно подхихикивать – короче, демонстрировать весь набор хитрых женских уловок, тонко намекающих на невинность брачующейся дамы. А они, родители, будут сентиментально промокать глаза одноразовыми носовыми платочками и с легкой грустью вздыхать…

Вот что я вам скажу: мои родители давно поставили на мне жирный крест (я имею в виду на мне как на потенциальной «ячейке общества»).

– Сашенька у нас немного не от мира сего, – вздыхает мама, жалуясь своим подругам на неудачницу-дочь. – Она такая тонкая, творческая. Не приспособленная к жизни. Она не хочет выходить замуж.

– Да и мужика, если честно, у нее нет! – гремит папа.

Иногда я удивляюсь, как мои родители умудрились прожить вместе столько лет. Никогда я не видела, чтобы настолько разные люди мирно уживались под одной крышей.

Мой папа – военный в отставке, мама – руководитель творческой мастерской для девочек школьного возраста. Отец устроился на полставки охранником в небольшой книжный магазин (меня всегда интересовали две вещи: 1. Что можно украсть из палатки с макулатурой? 2. Как мой пятидесятилетний отец может этому помешать?).

Мама обучает терпеливых тихих девочек основам вязания, бисероплетения и изготовления стеклянной мозаики. Папа – этакий человек-гора, обладатель низкого резкого голоса и грубого, военного юмора. Мама – бесплотная тростинка с голубыми широко распахнутыми глазами. В свободное время отец играет в шахматы с соседями по двору, смотрит американские боевики и перелистывает старые подшивки журнала «Крокодил». Мама же проводит досуг, в очередной раз перечитывая «Анну Каренину», вздыхая над предсказуемым латиноамериканским телесериалом или вышивая крестиком. Мама – романтик, папа – циник. Они похожи на пришельцев с разных планет. И тем не менее они вместе.

Иногда мне кажется, что я переняла самые худшие качества у обоих родителей. Если бы природа распорядилась немножко по-другому, то я могла бы быть такой же сильной и выносливой, как мой отец, такой же худой и утонченной, как моя мама. Но нет, вместо этого от мамы мне досталась наивность и романтичность (если бы не это, стольким мужчинам вряд ли удалось бы меня обмануть), а от отца – чувство юмора и гренадерский рост.

Сразу из аэропорта я отправилась в Сокольники, где жили мои родители. Почему-то мне захотелось, чтобы они узнали радостную новость первыми. Если честно, мне, как маленькой девочке, хотелось, чтобы родители меня похвалили. Я привыкла делать вид, что мне безразличен тот факт, что родители мною не гордятся (скорее, наоборот, они почему-то вечно оправдываются за меня перед своими знакомыми – за то, что я не замужем, за то, что у меня нет детей, за то, что иногда я бываю равнодушна к своей работе и потому не так уж много зарабатываю). На самом деле это меня жутко задевает.

И вот что меня еще раздражает – мама вечно ставит мне в пример своих бывших учениц. Вот, мол. Маша, которая занималась в ее студии вязанием, уже вышла замуж и родила, а ведь ей только семнадцать! («Ну и дура твоя Маша, – думала я, – скорее всего, года через три до нее дойдет, что ею был сделан неправильный выбор. Она разведется и останется одна с малышом на руках. Дай бог, конечно, этой незнакомой Маше семейного счастья, но, скорее всего, все будет именно так, как я предсказала!»)