— Георг, — сказала она, — я хочу быть доброй. Хочу заслужить прозвание «Добрая королева Анна».

— А? — произнес принц.

Она наклонилась к дремлющему в кресле мужу и легонько коснулась его веером.

— Георг, сегодня я видела много бедняков. Я хочу помочь им, хочу, чтобы они называли меня доброй королевой Анной от всего сердца.

— Хорошо, — пробормотал он. — Ты очень добра, любимая. Никто на свете не сравнится добротой с моим ангелом.

Дорогой мой Георг. Только вот скучноватый. Парк такой красивый, особенно аллея… любимая аллея. Полмили мощеной дороги, обсаженной с обеих сторон ровными рядами прекрасных деревьев. Аллею разбил для дяди Карла талантливый французский садовник Ленотар. Впоследствии здесь установили птичьи клетки. Как прекрасен дворец с зубчатой стеной и башнями! Его спроектировал Ганс Гольбейн по приказу Генриха Восьмого. Отец рассказывал Анне, что на этом месте раньше находилась больница для прокаженных.

Для прокаженных! Анна содрогнулась, ведь и кое-кто из тех людей, что приветствовали ее по пути, наверное, был нездоров.

При этом воспоминании она откинулась на спинку кресла и стала думать, что хочет привести страну к процветанию, а подданным желает лучшей жизни. Как приятно было принимать этого корсажника с женой! Как они были благодарны! Женщина — говорившая больше мужа — сказала, что счастливейшим мигом в ее жизни был тот, когда она получила от королевы часы. Не дворянское звание, не великолепные платья! Часы! «Касаясь их, я всякий раз говорю себе: этих часов касалась рука королевы. При этом на меня нисходит такая доброта! Меня охватывают радость и гордость».

Говорят, потомки святого Эдуарда Исповедника исцеляли прикосновением. А разве она не прямая наследница королей? Некоторые монархи лечили наложением рук. Генрих Третий, Эдуард Первый, Эдуард Второй; алхимик Эдуарда Третьего Реймонд Лалли добыл золото. На изготовленных им монетах были изображены фигурки ангелов. Считалось, что они обладают целительной силой; если король привязывал монету к руке больного скрофулезом, то, говорят, больной поправлялся. Скрофулез стали называть золотухой. Этот обычай способствовал усилению любви к монархам.

Пусть к ней приводят больных, она станет их исцелять, одарит этим благом своих подданных.

— Георг, — сказала Анна, — я решила возродить обычай исцелять наложением рук от золотухи.

— А?

Она поглядела на него с нежным упреком.

— Георг, Георг, ты проспишь всю жизнь. Хилл! Иди сюда.

Эбигейл, как обычно, подошла тут же. У Анны мелькнула мысль — где же она скрывается, что всякий раз слышит зов?

— А, вот и ты. Я приняла решение. Меня утром растрогал вид некоторых подданных… среди них так много больных и бедняков… что я решила возродить обычай лечить наложением рук от золотухи. Хилл, ведь если я смогу вернуть кому-то из них здоровье, то буду на вершине счастья. К тому же, это мой долг.

— Ваше величество очень добры.

— Хилл, я хочу помогать людям, сделать для них все, что в моих силах.

Эбигейл молча кивнула и отвернулась, словно стремясь скрыть, как она растрогана.

— У меня сегодня болят руки, Хилл. Напиши от моего имени письмо лорду Годолфину. Я подпишу его. Сообщи о моем решении. Начни так: «Наша воля и желание…»

«Наша воля и желание…» — стала писать Эбигейл.

Анна с улыбкой глядела на склонившуюся над бумагой девушку. Маленькая, кроткая, славная Хилл, она никогда не спорит, никогда не пытается советовать.

Какая она отрада! Как спокойно жить, если такое создание всегда поблизости.

Анна сидела в зале для приемов Сент-Джеймского дворца. Вокруг нее расположились чиновники и священники. В зал вводили больных и калек, с обожанием глядящих на королеву. После смерти сына она никогда еще не бывала так счастлива.

На руке ее духовника находились белые ленты с прикрепленными к ним «ангельскими» монетами; королева собиралась собственноручно вешать их на шею страдальцам.

Началась служба, и глубоко набожная Анна пришла в восторг. Она верила, что самая важная ее обязанность — уважать церковь, и в этом ей никто не мог помешать. Кое-кто не одобрял этой церемонии наложения рук, но она всем дала понять, что такова ее воля.

Один из священников прочел краткую молитву:

— Наставь нас, о Боже, в Своей милости на путь истинный и не оставляй нас Своей помощью, дабы всеми делами своими мы могли прославлять святое имя Твое и по милости Твоей снискали жизнь вечную в Господе Нашем Иисусе Христе.

Потом стал читать:

— Они возложат руки на больных, и те исцелятся…

Анна поглядела на свои красивые руки — белые, гладкие. Как счастлива она, что может одаривать людей здоровьем. Существует ли более ценный дар?

К ней стали подводить больных. Люди становились перед ней на колени, она касалась их рук и лиц; затем привязывала ленточки с монетами под слова молитвы священника:

— Благослови, Боже, эти труды и даруй здоровье тем, на кого королева возлагает руки, пусть исцелятся они чрез Господа Нашего Иисуса Христа.

Возвратясь после этой церемонии в свои покои, королева послала за Эбигейл.

— Я никогда еще не бывала так счастлива после утраты моего любимого мальчика, — сказала она горничной.

— Ваше величество очень добры, — ответила девушка со слезами на глазах.

— Служба, Хилл, была прекрасной.

— Да, ваше величество.

— Мне кажется, кое-кто в Англии намерен пошатнуть могущество Церкви. Моей поддержки им ни за что не получить.

— Моей тоже, мадам, — негромко сказала Эбигейл.

До чего приятно разговаривать с Хилл о церемонии. Это славное создание обладает восхитительной способностью слушать.

Роберт Харли и его друг-ученик Генри Сент-Джон стояли с краю толпы, собравшейся у позорного столба в Корнхилле.

Сент-Джон знал, что из-за скандальной истории с Дефо Харли крайне обеспокоен, хоть и пытается это скрыть.

— Даниэль — один из величайших писателей нашего времени, — говорил Харли. — Хочу, чтобы он работал на меня.

Но прежде, чем ему удалось осуществить свой план, Дефо арестовали по распоряжению королевы, и суд решил, что он должен трижды выстоять по часу у позорного столба — в Корнхилле, в районе Чипсайда и Темпл-Бара.

— Я мог бы предостеречь Даниэля, — негромко сказал Харли. — Жаль, что не видел его памфлета до опубликования.

— Памфлет блестящий, — сказал Сент-Джон.

— Даже чересчур. В том-то и беда. Я говорил тебе, Генри, что перо — сильное оружие. Это начинают понимать и другие. Вот потому Дефо и постигла такая участь.

— Везут…

И вот появился этот нераскаявшийся памфлетист, страдалец за свои взгляды. Он сидит в повозке, везущей его к позорному столбу. Обычно толпа дожидалась минуты, когда несчастного приговоренного посадят в колодки и он станет беспомощным перед яростью и презрением собравшихся. Существовал обычай забрасывать жертву гнилыми плодами, тухлой рыбой и прочей оказавшейся под рукой дрянью; при этом многие приговоренные умирали. И то, что такая судьба уготована человеку большого таланта, возможно, гению, преисполнило Харли негодованием.

— Он поступил неразумно, — сказал Сент-Джон.

— Он не написал ни слова неправды.

— Все же этот памфлет — «Простейший способ разделаться с диссидентами» — никому не доставил удовольствия.

— Доставил мне, как всякий литературный шедевр.

— Но воззрения, учитель, воззрения.

— Все эти парламентские споры относительно религиозных сект заслуживают осмеяния, вот Дефо их и высмеял.

— Да, только в таком тоне, что высшие церковные чины восприняли его иронию всерьез.

— Они слишком серьезно воспринимают сами себя и ждут этого от других. У них нет чувства юмора — а у Дефо есть. Они сперва поддержали этот памфлет, а потом поняли, что Даниэль над ними смеется, и со зла, что оказались в дураках, обвинили его в клевете на церковь.

— И что же теперь?

— Бог весть, выдержит ли он это наказание. Если уцелеет в Корнхилле, завтра будет казнь в Чипсайде, послезавтра в Темпл-Баре. Пошли, Сент-Джон, я не хочу смотреть, как этого человека подвергнут унижениям.