Гнев, охвативший Рейнера, заставил его отбросить предосторожности и отказаться от первоначального тщательно продуманного плана. Впервые он ощутил это чувство наутро после того, как ночью увидел женщину в светлом «мерседесе», и сам удивился своей ярости. Когда он брился, его рука дрожала.

Потому что в том самолете летели девяносто три пассажира, и то, что все они могли бы выжить после какого-либо несчастного случая, находилось за пределами вероятности. Он не мог вообразить никаких обстоятельств, при которых столько людей осталось бы в живых и об этом не узнал никто во внешнем мире.

Рейнер отметил про себя, что инстинктивно употребил слово «внешний». Что бы ни случилось два года назад с лайнером № 10 над Тихим океаном, это происшествие осталось никому неведомым, попало в черную дыру, область скрытого от людских умов. Предположим, думал он, глядя в зеркало на свои сердитые глаза и застывающую на лице пену, предположим, что у каждого из нас есть по крайней мере десять близких людей: родители, дети, друзья; десять человек, которых хотя бы на какое-то время потрясет известие о нашей смерти.

Девяносто три пассажира да шесть членов экипажа; считай, сотня. Значит, после того происшествия над океаном тысяча человек погрузилась в печаль. Он сам видел некоторых из них в аэропорту Сан-Доминго, когда объявили, что самолет опаздывает.

Несчастный случай пережили двое. Поскольку Рейнер был уверен, что женщина фигурировала на его фотографиях, он тут же перестал сомневаться в истинности свидетельства стюарда Марша. Женщина и пилот выжили. Как они смели держать подробности происшествия в тайне?

Рейнер снова взялся за бритье и с трудом закончил его: от волнения стянуло кожу на лице. Он с отвращением проводил взглядом уходившую в слив розовую от крови пену. Тем временем его гнев сменился глубоким и целеустремленным раздумьем. Но несущееся во весь опор воображение затуманивало разум.

Большинство пассажиров было незнакомо друг с другом. Они никогда не встречались прежде… или встречались, хотя бы мимоходом? На обороте сорока двух фотографий были написаны имена. Скотт, Уоринг, Браун, Фуайе, Ибарра, Делано… Случалось ли мистеру Дж. Г. Скотту когда-нибудь завтракать в том же самом ресторане на Оксфорд-стрит, где завтракала и мисс Алиса Уоринг; встречались ли, хоть раз, случайно, их взгляды над столиками, чтобы без всякого интереса разойтись со следующим взмахом ресниц? Приходилось ли мистеру Клайву Брауну останавливать проезжающее такси на Белгрэйв-сквер или на Плас де ла Конкорд, оставляя мсье Жоржа Фуайе ожидать на тротуаре следующего? Насколько часто перекрещивались жизненные пути этих людей, так, что они сами и не знали об этом, до того, как однажды им пришлось занять места в удобных поролоновых креслах авиалайнера № 10 и отправиться в рассчитанный по минутам рейс в точку Тихого океана, известную по координатам 1°4' южной широты и 82°9' западной долготы? Чтобы наблюдать там друг друга, ввергнутых в состояние нарастающей тревоги и ужаса, чтобы видеть, как незнакомые люди, охваченные муками боли и смерти, сбрасывают с себя скорлупу цивилизации, превращаются в животных и, забыв об условностях, сражаются за жизнь; а, возможно, в противовес этому, жертвенно прийти на помощь незнакомцу, чей взгляд когда-то, единожды в жизни, он всего лишь случайно перехватил над рядом накрытых столиков забытого ресторана в городе, оставшемся в пяти тысячах миль от места нынешней встречи?

Если у этих событий был какой-то единый шаблон, подумал Рейнер, то можно сказать, что почти сотня людей собралась вместе, чтобы объединить главный момент истины в своей жизни: смерть.

И если некоторым из них, как женщине и пилоту, удалось избежать ее – значит, в этом городе на Тихоокеанском побережье оказался самый необычный клуб в мире. Он был закрытым, новых членов туда не принимали, а единственным правилом было соблюдение молчания.

Рейнер оделся и вышел из гостиницы. К удивлению обслуживающего персонала, Рейнер перебрался сюда из пансиона поздней ночью. Отсюда лучше был виден город, порт и полуостров, протянувшийся на две мили в залив. На полуострове находились самые роскошные дома во всем Пуэрто, построенные много лет назад еще руководителями испанских колониальных властей вдоль специально проложенного шоссе на затененной полоске земли. Именно по этому шоссе умчался «мерседес» цвета слоновой кости, бледное пятнышко над темной водой гавани. Он провожал его взглядом, пока машина не скрылась за темным пологом банановых листьев.

Гостиница «Мирафлорес» была расположена выше, чем маленький пансион. С ее веранды лучше было наблюдать. Но сейчас Рейнер, преодолевая усиливающуюся с каждой минутой жару, карабкался вверх по лестницам, направляясь к бару Вентуры. Гнев и потребность в действии заставили отказаться от прежней осторожной тактики окольных расспросов и незаметного наблюдения. Насколько возможно, он будет действовать в открытую. Несмотря на обжигающий зной и ослепительно белые камни, он почувствовал облегчение от этого решения, как будто оно остудило ему голову.

Был еще один первостепенный вопрос, возникший уже из его раздумий о «закрытом клубе». Знают ли женщина и пилот о существовании друг друга? Или клуб действительно настолько закрыт, что даже его члены незнакомы между собой?

На оборотах ее фотографий (а их было три, все из разных источников) было написано «м-ль Жизель Видаль». Больше он о ней не знал ничего.

Вентура пытался починить вазу – одну из тех дешевых пестрых индейских поделок, которые продаются на всех местных рынках. Она, по его словам, упала от толчков неделю назад. Бар был открыт, но единственным посетителем был торговец резными фигурками из дерева слоновой пальмы, да и тот сидел на земле в углу, прикрыв лицо широкополой соломенной шляпой. Рейнер не мог угадать, что его сломило – виски или марихуана, да и не задавался этим вопросом. Он следил за Вентурой, который просматривал фотографии. Из гавани отчетливо доносился скрежет землечерпалки.

Вентура возмущенно отмахнулся от мух сплетенной из экзотической (для европейца) травы мухобойкой.

– Я не знаю этого человека, – сказал он по-английски и беспомощно поглядел на Рейнера. – Она упала вот так, – он звучно шлепнул мухобойкой по стойке, – как бомба. – Жидкий от жары клей сочился из-под крышки тюбика. – Теперь это просто мозаика-головоломка. – Он безнадежно пошевелил ручищей груду осколков.

– А этого? – спросил Рейнер, вытаскивая фотографию из середины пачки. Вчера вечером он потратил десять минут на то, чтобы подрисовать шариковой ручкой бороду к этому лицу. – Этого, с бородой? – Он говорил по-испански, чтобы Вентура не мог потом сказать, что неправильно понял его.

– Я не видеть этот человек никогда, сеньор. Вы хотите выпить? Есть перно. Я помню – перно и холод. – Он достал бутылку и направился к большому холодильнику за льдом.

– Вентура, – сказал Рейнер, отхлебнув перно, – я должен найти этого человека, потому что он должен мне деньги. Так много, что я дам вам пятьсот песо, если вы поможете мне найти его. Пятьсот.

Вентура не мог оторвать глаза от головоломки, в которую превратилась его ваза. Хотя, может быть, он просто не мог смотреть в лицо Рейнеру.

– Мне очень нужны пятьсот песо, сеньор, но я не знаю этого человека.

– Вы знаете человека с бородой…

– Много людей! Здесь бывает мно…

– Англичанин с бородой…

– Но вы показываете мне картинки без бороды…

– Он мог сбрить ее. Месяц назад здесь был человек с такой бородой; англичанин, с похожим лицом. Он был одет в белые хлопчатобумажные брюки и темно-синюю футболку; волосы и борода золотые. Рыжие. Ну?

Он вынул пять банкнот по сотне песо и увидел, что Вентура уставился на них, как медведь на бочку меду.

– Я очень хотел бы взять их, сеньор, но я не знаю этого человека и не могу взять деньги.

– Все, что мне нужно, это адрес.

Вентура молчал, но уже не притворялся занятым исключительно осколками вазы.