– Назовите мне кого-нибудь, кто знает его адрес, или, по крайней мере, мог бы его знать.

Он отвернулся и отступил на пару шагов, оставив деньги на стойке. Вентура весь вспотел, хотя стоял совершенно неподвижно; его большие руки застыли среди осколков, а лицо перекосилось как у ребенка, сломавшего игрушку. Тогда Рейнер сказал:

– Тогда скажите мне его имя. Только имя. – Линдстром должен был побеспокоиться о том, чтобы сменить имя, как побеспокоился о бороде, изменившей внешность. – За пятьсот песо.

Вентура задумался; его черные глаза были полузакрыты, он все так же не отрывал взгляда от осколков вазы. Мухи нервно ползали по стойке, но бармен даже не протянул руку за своей травяной мухобойкой.

– Скажите, почему вы не хотите говорить о нем?

Вентура вскинул свою львиную голову и посмотрел куда-то ему за спину. Рейнер видел в зеркале, что у него за спиной не было ничего, кроме висевшего на стене портрета президента Икасы. Черные глаза прищурились.

– Возьмите, – сказал хозяин, вновь опустив глаза и отодвинув купюры к краю стойки. – Вы не можете дать мне пять сотен песо просто так, ни за что. Ни за что.

Рейнер допил свой коктейль и поставил стакан около денег.

– Я остановился в гостинице «Мирафлорес», на улице 30-го августа. Вот мое имя. – Он написал его на белом краю одной из банкнот. – Пошлите туда кого-нибудь – я даже не смогу его увидеть. Пусть оставит там записку для меня. Тогда я не смогу сказать, что узнал что-то от вас.

Рейнер вышел из длинного зала и начал спускаться по залитой горячей медью солнечного света лестнице, где лишь ящерицы разбегались у него из-под ног, но не успел отойти далеко – шаркая ногами и поминутно спотыкаясь, его вприпрыжку догнал Вентура.

– Я не знаю этого человека. – Он сунул деньги в кулак Рейнеру. Тот нашел монету в один песо и дал Вентуре.

– Ну, хотя бы за выпивку я заплачу.

Он продолжил спуск. Показания Марша подтвердились. Вентура знал Линдстрома. Если бы толстяк был негодяем, то мог бы легко послать записку – любую записку с любым адресом, по которому Рейнер мог искать англичанина и выяснить, что он, должно быть, перебрался куда-то. Если он был честным человеком, то мог бы заработать, по крайней мере, одну из этих бумажек, дав полезный совет, типа: «Попробуйте обратиться к портовым властям на тот случай, если у этого человека есть лодка – бородатый англичанин может быть моряком, так часто бывает. Спросите Луиса или негра Н'Гами, или Tycapa, продавца лотерейных билетов, потому что они ходят сюда каждый вечер и могли бы видеть этого человека, если он, как вы говорите, бывает здесь. Ну, а я сам расспрошу других».

Вместо этого последовало упорное отрицание и поспешный возврат денег – возможно, чтобы соблазн не успел стать чрезмерно сильным. Это была большая сумма; значит, цена его верности Линдстрому должна была быть выше.

Рейнер неуверенной рысцой спускался к Авениде. Когда он наконец добрался до тени, глаза готовы были вылезти из орбит, а габардиновый костюм промок от пота. Он нашел бар и выпил два стакана фруктового сока, сказав бармену:

– Progreso!

– Viva! – Бармен, благонамеренно улыбаясь, поглядел на портрет эль президенте на стене. Правда, Рейнер думал не о прогрессе, достигнутом эль президенте, а о своем собственном прогрессе. Выйдя из бара, он направился в бюро Западного телеграфа. Рано утром на его имя пришла телеграмма из Лондона:

Он отправил ответ:

Посреди набережной был магазин, в котором торговали оптическими приборами. Он отправился туда и вскоре вышел, унося с собой десятикратный полевой бинокль 10x50, с просветленными линзами и противосолнечными блендами. В гостинице он расположился на веранде под тентом. Все окна были закрыты ставнями, из комнат не доносилось ни одного голоса, почти все автомобильное движение в городе прекратилось; никто не шел по тротуарам под деревьями, лодки в гавани были неподвижны. Тень была лишь под горизонтальными поверхностями – такими, как кроны деревьев и навесы. Дома же вовсе не отбрасывали тени. На экваторе был полдень.

Он методично обводил биноклем город, улицы и гавань, пропуская приземистую окружность арены для боя быков рядом с церковью. К северу от города, в устье реки, где, сверкая как литое серебро, вяло текла вода несколько женщин разложили утреннюю стирку для просушки, украсив кустарник цветными пятнами. С такого расстояния они казались мельче, чем осколки разбитой вазы Вентуры. Выше по течению Ксапури парили в вышине кондоры; чуть пошевеливая черными крыльями на поворотах, они описывали нескончаемые круги в надежде поживиться падалью.

За устьем реки в залив, на юг, уходил длинный полуостров – бело-зеленая лента, где дорога на протяжении двух миль бежала среди деревьев и ярких лиственных фонтанов банановых пальм. Многие здания были очень красивыми, с белыми стенами и балконами, украшенными тонкими, как рыбацкая сеть, решетками.

Он тщательно, по несколько минут изучал каждый дом; затем положил бинокль на небольшой металлический столик, опустил шезлонг и начал свою бессменную вахту. Мир превратился в круг, ограниченный объективом и рассеченный полосой дороги, на которой он в последний раз видел светлый «мерседес». В линзах она представлялась жидкой лентой, текущей и пульсирующей на волнах зноя, заполнявших воздух. Уже на первой минуте вахты пот потек по его лицу и принялся щипать глаза.

Он наблюдал в течение трех дней, и каждый вечер с наступлением сумерек спускался на полуостров и прохаживался по дороге, надеясь увидеть, как автомобиль отъезжает от одного из домов. Только уверенность, что женщина, которую он увидел ночью, была женщиной с фотографии, давала ему силы, позволявшие час за часом напрягать утомленные глаза и каждый вечер проходить по шесть миль, не имея даже намека на информацию.

Из Лондона пришла телеграмма:

Значит, компания решила, что теперь стоит оторвать сотрудника службы безопасности от сингапурских перевозчиков наркотиков. У Рейнера было двоякое отношение к этой телеграмме. В своей обычной сфере деятельности – аэропорту – он предпочитал разбираться с происходящим самостоятельно; с другой стороны, теперь, когда события начали довольно быстро развиваться, ему могла бы пригодиться помощь. Даже его свидетельства об опознании одной из пассажирок лайнера вместе с показаниями Марша было бы достаточно для того, чтобы возобновить официальное расследование и привлечь к делу Инспекцию по несчастным случаям Министерства авиации.

На третий день, за час до наступления вечерних сумерек, солнце окутала туманная дымка; океанский горизонт стал медно-красным. Воздух стал вязким, малейшее усилие вызывало одышку. Линзы бинокля постоянно запотевали, и глаза Рейнера налились кровью от напряжения бессменной вахты.

К пяти часам небо приобрело красно-бурый цвет кровоподтека, а из более низких районов города налетели насекомые. Теперь, когда солнечный свет оказался приглушенным, можно было дольше не отрываться от бинокля. Но по опыту жизни в Сан-Доминго Рейнер понимал, что сможет пробыть здесь, на террасе, вряд ли больше шестидесяти секунд. Первая капля дождя со звуком пули поразила металлический столик и забрызгала ему лицо; следом за ней начали падать другие. И в это время в поле зрения бинокля по ленте дороги вползло светлое пятно.

За последние несколько дней он видел еще два автомобиля такого же цвета: большой американский седан и «форд» – микроавтобус. Осторожно настроив окуляры, он совершенно точно убедился в том, что на этот раз по полуострову ехала открытая спортивная машина.

Стукнул ставень, открылась одна из дверей террасы, и оттуда рысцой выскочил служащий гостиницы.

– Сеньор! Дождь, сеньор – дождь начинается!

– Да.

Белое пятно равномерно перемещалось. Вот оно на несколько секунд скрылось за кучкой бананов и вновь появилось на дороге. Человек позади Рейнера все еще кричал насчет дождя, а крупные капли начали барабанить по камням и оставлять круглые темные отметки в пыли. Человек отчаянно снимал тент, торопясь свернуть холст прежде, чем дождь разойдется в полную силу и оторвет его от каркаса.