– И где же он сейчас?

– Человек в возрасте семисот лет не может открыть своего убежища никому, абсолютно никому. Однако вскоре вы встретитесь. Он должен стать твоим учителем; ты уже его потенциальный ученик. Фламель попросил, чтобы я обучил тебя основам Великого делания, а он даст тебе самые главные уроки. Он раскроет тебе тайны «Книги еврея Авраама».

На протяжении нескольких недель я каждый день приходил в лабораторию Кортези. Он учил меня обращаться с котлами, с субстанциями, с чистейшей росой, втолковывал мне хитросплетения алхимической терминологии. А еще посвятил меня в учение испанских мастеров, таких как Анхель де Вильяфранка, Хайме Мае, Арнольдо де Виланова, Альваро Алонсо Барба и многих других.

Время шло, мы жили спокойно и радостно.

Мы с Виолетой и Джейн превратились в настоящих старожилов Фермо. По вечерам ходили из бара в бар, болтали со знакомыми, по субботам посещали театр или ездили на экскурсии в соседние городки. Совсем рядом с нашим домом был пляж, и нам нравилось бегать по берегу и дурачиться. Мы забавлялись, как дети, швыряя друг в друга мокрым песком, трогая воду; порой нас заставала врасплох набежавшая волна.

Один раз мы провели выходные в Венеции. Неугомонный гондольер уговорил нас покататься по вечернему городу, а потом пригласил поужинать вместе. Этот парень явно положил глаз на Джейн, и ей пришлось немного охолодить гондольера. Венецианец отказался брать с нас деньги и устроил нам долгую экскурсию по городским каналам.

В Венеции было холодно, на нас даже слетело несколько снежинок.

Гондольер обратил наше внимание на одно палаццо: здесь жил Казанова. Гид наш, парень лет тридцати, изобретательный и острый на язык, знал множество реальных и выдуманных историй, которые нас покорили.

Наконец, расставшись с ним, мы с Джейн и Виолетой обнялись и, держась за руки, отправились дальше.

Мы забрели в уединенный уголок (зимой Венеция выглядела более гостеприимно, не как туристская вотчина) и поцеловались. Я чувствовал, что блаженство, как горный ручей, струится по моим жилам.

Мы жили в состоянии долгого, бесконечного счастья, которое не только не превращалось в рутину, но росло, словно живое существо, постепенно становящееся великаном. Нас переполняло блаженство.

Я помню прекрасные здания и памятники. Но еще в моей памяти запечатлелась гниющая, тухлая вода. Когда мы проплывали на лодке по самым узким каналам, я смотрел на двери домов: снизу они прогнили и были разъедены влагой, перепачканы грязью и тиной. Плывущие крысы забирались сквозь решетки в дома.

Эта заброшенность представляла собой странный контраст с высокой красотой здешних монументов. Созерцая разрушение и медленное умирание водного города грез, я дышал полной грудью, убежденный в своем счастье, в своей силе, в своем желании жить, в себе самом. Такие ощущения приходят только с любовью, а я чувствовал это вдвойне остро – ведь меня любили двое.

Мы прожили в Венеции три коротких, но очень памятных дня. У нас не было ни карты, ни путеводителя, ни рекламных буклетов – ничего, что сейчас помогло бы мне вспомнить детали нашей поездки. Я только знаю, что сырость и сумрак затянутого тучами неба стучались в двери палаццо, точно серые тени, которым ненавистно многоцветие теплого летнего утра и свежего осеннего вечера. Моя ностальгия по Венеции – светло-коричневая, цвета земли.

Площадь Святого Марка – пустынное, покинутое Марсово поле. Только стайки голубей да случайные прохожие, которые бегом, чтобы не промокнуть, пересекают площадь и ищут укрытия в аркадах старого отсыревшего святилища искусства и красоты.

Я знал, что Венеция таит чрезвычайно важные секреты алхимии. Но мы ни с кем не искали встречи – мы приехали сюда созерцать и наслаждаться.

Венеция – медленный город, царство ностальгии, переживающее период упадка. Или упадок – ее постоянное состояние? Нынешние обитатели Венеции со мной бы не согласились. Руффилли, например, описывал мне Венецию как город с живыми нервами, жители которого охвачены лихорадочной деятельностью. По его словам, летом город превращается в бурлящий котел, столько там туристов. Повсюду очереди: в ресторанах, в магазинах, в гостиницах, в кафе. Ничуть не похоже на упадок и агонию.

Но мне Венеция запомнилась печальной, уставшей, похожей на выздоравливающего больного.

Виолета и Джейн были настолько счастливы, настолько ласковы со мной, что мысль о том, что нашей связи суждено когда-нибудь оборваться, была для меня хуже смерти.

– Сколько это продлится? – подумал я вслух.

– Эксперты утверждают, что не пройдет и сотни лет, как город полностью уйдет под воду.

Я не смог удержаться от смеха.

– Ты что, не веришь им?

– Верю, верю. Только я имел в виду наши отношения, нашу любовь.

– Рамон хочет настроить нас на печальный лад.

Джейн сделала пару шагов, и ее лицо оказалось в нескольких миллиметрах от моего. Мне сразу стало лучше. Однако Виолета застыла неподвижно, глядя на нас, словно дальняя знакомая, ставшая свидетелем размолвки любящей пары.

Я протянул Виолете руку, она улыбнулась и обняла меня. Я оказался между двумя девушками, каждая из которых тянулась губами к моему лицу. Мы целовались под аккомпанемент дождя, смахивавшего на потоп. Мы пропитались влагой, вожделением, наши чувства набухали и пахли омытой дождем землей.

Гондольеры торопились покинуть каналы, небо стало черным, таким черным, словно наступила ночь. Улицы почти опустели. Мяукал испуганный котенок, дюжины крыс бороздили поверхность каналов, подплывая совсем близко к роскошным фасадам. Я почувствовал: вот он – закат Европы. Я не знал точно, что это такое, не понимал смысла этой фразы, однако знал, что присутствую при конце одной эпохи и рождении другой.

Что-то во мне изменилось. Недавнее прошлое сделалось далеким, былые друзья и знакомцы таяли в памяти. И я подумал, что, знакомясь с кем-нибудь, мы всегда надеемся на новую встречу; любая встреча имеет смысл, ведь когда человек появляется в нашей жизни, на это есть причина. Однако проходят годы, мы больше не встречаем этих людей и начинаем сознавать, что они лишь второстепенные персонажи, слегка коснувшиеся нашей жизни. И вот в этом я не вижу смысла, с этим никак не могу смириться.

Какой смысл, например, имеет моя связь с Карлоттой, если я больше никогда ее не увижу? Какую роль играют в моей судьбе знакомые, набегающие, подобно шквалам, или тающие, подобно снеговикам? Почему они так быстро появляются и исчезают? А если некоторые из них и возвращаются, то лишь из-за выгоды или других поверхностных интересов. Судьба способна подстроить и вовсе случайную встречу. Я не понимал высокого значения, которое придается дружбе. Если я уеду из Фермо и никогда больше не вернусь в Италию, какой смысл в моем знакомстве с Руффилли, с Сантори, со всеми остальными?

«Представь, – говорил я себе, – что никогда больше не встретишься с этими людьми, с которыми познакомился мимоходом, рассчитывая увидеться с ними в будущем. Вот потому нам и нужна тысяча лет на постижение всех тайн мира. Но я ни при каких обстоятельствах не хочу остаться один. Мне нужно, чтобы те, с кем я соприкасаюсь (и кто соприкасается со мной), получили такую же долгую жизнь, какую я желаю себе».

Моменты, прожитые в Венеции, вспоминаются мне как запечатлевшаяся в памяти картинка, как открытка цвета сепии. Венеция – это упадок и забвение; ее красота подточена разрушительным временем, постепенно разъедающим все, что хранит наша память. А значит, в конечном итоге все уподобится обветшалой, непрочной двери, которую лижет грязная вода каналов.