– Почему ты отвечаешь вопросом на вопрос?

– Ты тоже так поступил.

– Объясни, Жеан. Что ты имеешь в виду?

– Я тебя выбрал. Девушки тебя заметили, но выбрал тебя я.

– Жеан, говори яснее!

Сгусток жара, зародившийся в моем животе, разорвался в груди. Меня трясло, лицо мое пылало, пот капал с бровей и ручьями стекал за шиворот.

– Меня зовут…

И тут Жеан расхохотался.

– Это шутка, Рамон. Я твой друг, Жеан де Мандевилль, призрак из древних времен, соавтор «Книги чудес»… Ну и кое-кто еще.

Он снова засмеялся – звучные металлические раскаты его смеха эхом отозвались в посудных шкафах на кухне ресторанчика. Сейчас Мандевилль напоминал типичного телеведущего.

– И куда подевались все устрашающие речи о губительном воздействии техники и о потере человеческой сущности, которыми нас пичкали десятилетия подряд? – воскликнул я, чувствуя, что Мандевилль уже не переступит черту, которую, как мне показалось, он собирался переступить.

– Все это осталось в прошлом, кануло в пучину полного забвения. Человек как личность, наполняющаяся в каждую эпоху новым содержанием, определяется координатами пространства и времени, в том и заключается его индивидуальность. Новую технику и новые технологии всегда объявляли кознями дьявола, но во все века так поступали лишь из страха перед ответственностью.

В наш разговор вклинился человек, чем-то похожий на Жеана – седые волосы, большие очки, внешность университетского профессора:

– Прошу прощения. Я прислушиваюсь к вашей беседе с самого начала ужина. Вы говорили достаточно громко. Все это так интересно, что мне хотелось бы вставить словечко. Я возглавляю кафедру эстетики в Саламанкском университете. В Праге я оказался по приглашению Института Сервантеса, как раз чтобы прочесть лекцию о гуманизме и новых технологиях. Меня зовут Хосе Луис Молина.^[73]

Слегка растерявшись, я перевел взгляд на Жеана. Тот не утратил привычного хладнокровия (как видно, подобные ситуации были для него не в новинку) и тотчас пригласил профессора выпить с нами кофе.

– Видите ли, дегуманизация сейчас, как и всегда, порождает несправедливости и людские страдания. Но нет смысла обвинять в этом новые технологии: тогда мы окажемся в роли невежественных инквизиторов прошлых веков, которые отправляли на костер мудрецов, утверждавших, что Земля круглая. Когда люди во всех бедах обвиняют технику, они стремятся избежать личной ответственности, только и всего. В общем, мне показалось, что совсем недавно вы защищали ту же точку зрения, сеньор…

– Жеан, – дружелюбно подсказал мой друг.

– Это все равно что обвинять небоскребы в варварском отношении к природе, – продолжал свою речь профессор. – А ведь на самом деле окружающей среде вредят бессовестные застройщики. Вспомним миф о Прометее, похитившем огонь у самого отца богов, чтобы вручить людям! Так вот – теперь, когда появились цифровые технологии, Прометей дарит нам новый способ творческой реализации. Я имею в виду конструирование новых реальностей.

Я чувствовал, что теряюсь среди этого интереснейшего водоворота концепций и теорий, на первый взгляд малопонятных. Зато Жеан и профессор общались на равных; их высказывания, острые, как дротики, не всегда были мне ясны.

Собеседники говорили о новом Прометее, о Франкенштейне из книги Мэри Шелли: о безответственности творца и о полном одиночестве его создания. Стоило человеку взяться за сотворение, как на свет всякий раз появлялся монстр, голем – чудовище, несущее на себе печать своего творца. И раз за разом у человека мелькала мысль о бессмертии – как мелькает флаг на очередном круге автогонок «Формулы-1». Это повторялось раз за разом, но, хотя время шло, маршрут, повороты, очертания оставались прежними, узнаваемыми, словно клонированными. Оригинальность обходилась человеку настолько дорого, что гениальность просто пугала.

Профессор Молина завел речь о «Мифе о Сизифе» Камю, чтобы доказать, что технологический гуманизм – не прибежище идеалистов, не химера, а одна из возможностей, которые доступны человеку и могут быть реализованы.

– Раз уж технологии достигли немыслимых ранее скоростей и мощности, думаю, некоторые из них можно направить на пользу человеческой природе. Нужно конструировать – или создавать – виртуальные существа…

– Но ведь люди боятся, что виртуальность подменит реальность.

– Да, еще Лиотар заметил, как мало реального в реальном. Но такие представления могут измениться. Мне кажется, следует сочетать одни идеи с другими, традицию с современностью. Нужно создать надежное киберпространство на хорошем ресурсе, придать ему достойные очертания, и тогда человек будет волен изменить себя, используя все доступные ему средства.

Уже перевалило за полночь. Мы устали. Разговор с профессором Мол иной занял не слишком много времени, но благодаря этой беседе мы зарядились энергией. Единственная тема, которая не была затронута в разговоре, – та, что волновала меня больше всего. Бессмертие. Впрочем, хотя конкретно о нем речь и не шла, беседа так и крутилась вокруг вопросов долгой жизни, преодоления пространства и времени. Было бы несообразно рассуждать с незнакомым человеком о столь тонких материях, как бессмертие, еще более странное впечатление произвел бы разговор о классической алхимии – наверняка уже существовало нечто вроде кибернетической алхимии. Мы пытались любой ценой преодолеть барьеры времени, сделать жизнь более продолжительной, легкой и радостной, пусть даже только для отдельных личностей.

Итак, не существовало ничего единого – лишь различия. Человек – на сто процентов он сам и ничего более. Конечно, на человека способно коренным образом повлиять что-либо извне, но только в результате массового оболванивания.

Жеан сказал, что хотел бы познакомиться с моими подругами, но мне подумалось, что он и так прекрасно с ними знаком.

Мы трое распрощались у дверей ресторана, каждый из нас поймал такси, и вот мы разъехались по нашим временным пристанищам.

Я тихонько вошел в спальню и увидел, что девушки оставили мне место посередине постели. Обе спали ангельским сном.

Я чувствовал, чем пахнет в комнате, но запаха тел сестер не ощущал. Они здесь, в этом я не сомневался; я мог их потрогать. Они были прекрасны. Боже мой! Сама мысль о них наполняла меня блаженством. Рядом с ними я вновь обрел мир после долгого беспокойного вечера. Разговоры о сути жизни всегда пробуждали в моей душе тревогу и смятение, а Виолета и Джейн дарили мне наслаждение и покой.

Я улегся и сразу заснул.

И увидел сон. Это был сон о том, как я вижу сон, в котором мне снятся всякие ужасы. Казалось, весь мир превратился в спираль сновидений. Я мысленно парил, пока не очутился в потайных уголках своего разума. Сначала я – крылатый я – приземлился на каком-то заброшенном руднике. Это было унылое место, начало всего и конец всему, где жизнь – лишь сны, а сны – единственный вид жизни. Все дальнейшее происходило уже в другом антураже.

– Я не убивал ее!

Это кричал мужчина, стоявший возле прямоугольного водоема пятидесяти метров в длину и десяти или пятнадцати в ширину. Пруд был почти пуст, только на самом дне, на глубине примерно в два метра, зеленела густая тина, из которой кое-где торчали верхушки камней и куски разломанного велосипеда. Еще я разглядел с крыльца дома полузасохшие кувшинки в одном из углов пруда и плавающие в остатках воды тростинки. В полусотне метров от длинной решетки, в центре путаницы сухих деревьев, виднелся обветшавший дом в неоклассическом стиле; и дом, и бассейн окружала стена. Возле самой стены под осиной стояла покосившаяся от времени скамейка. По периметру водоема сохранились остатки решеток и столбов, когда-то огораживавших пруд, по сторонам в два ряда высились гигантские кипарисы.

Мужчина – он был похож на меня, и я откуда-то знал, что его зовут Родольфо, – только что перепрыгнул через стену и теперь брел с потерянным, ошарашенным видом, точно не понимая, где он.