Тогда я отправился на Пьяцца-дель-Пополо и зашел в кондитерскую, пропитанную сладким запахом из моего детства. Тем же запахом – леденцов в банках – веяло и от молоденькой официантки. Она мне сразу приглянулась. Ее пышный бюст, которому было тесно в кружевном лифчике, не умещался под блузкой. Я так загляделся, что не понимал ничего из сказанного девушкой. Она перешла на английский, но с тем же результатом.

Я заметил, что двое мужчин за соседним столиком с улыбкой смотрят на меня.

– День добрый, вам помочь?

– Спасибо. Я хочу чай с лимоном, но мы никак не можем друг друга понять.

– Вот незадача! Вы ведь испанец?

– А кто же еще, с таким-то акцентом! – вступил в разговор второй мужчина.

– Я мог бы оказаться кубинцем, доминиканцем, мексиканцем, – спокойно возразил я.

– Да, вы правы. По-испански говорят не только в Испании.

– А итальянский язык можно услышать и в Аргентине, и в Штатах.

– Это точно.

– А как вы здесь оказались?

– У меня в Фермо друзья.

– Ясно. Меня зовут Сантори, Антонио Сантори. А мой друг – Паоло Руффилли. Мы преподаем в университете.

– Я архитектор, большой поклонник искусства, истории и красивых городов. Я приехал сюда сегодня ночью, и монументы Фермо привели меня в восторг.

– Да, это сразу бросается в глаза.

И Сантори покосился на пышногрудую официантку.

Преподаватели пригласили меня за свой столик. При сложившихся обстоятельствах это был наилучший вариант.

Я поинтересовался, что они делают здесь в будний день, почему не читают лекции в своих университетах (один был из Рима, другой из Венеции, оба города находились достаточно далеко от Фермо). Профессора рассказали, что организовали здесь культурный фестиваль под названием «Европа»,^[75] чтобы порассуждать о многоликости и единстве Европы на примере кино, поэзии, спорта, музыки и театра. Основное внимание уделялось музыке и поэзии. Всем этим мероприятием заправлял Сантори, а Руффилли отвечал за работу с поэтами.

«Нелегкий труд, – подумал я. – Поэты – народ бесшабашный, вспыльчивый и эгоистичный».

Фестиваль был задуман масштабно, с выступлениями поэтов разных направлений; часто музыку слова сопровождали звуки скрипок, кларнетов, саксофонов и аккордеонов в исполнении артистов консерватории. Да и публика подобралась молодая, душевная, энергичная. Я сам убедился в этом, поскольку отправился на фестиваль вместе со своими новыми знакомыми; моя восторженность немало их позабавила. Сантори носил с собой книгу, которая сразу привлекла мое внимание: «Alia ricerca della Pietra Filosofale. Storia e segreti dell'alchimia».^[76]

– Сантори, чья это книга?

– Моя, разумеется.

– Я имею в виду – кто ее автор?

– Это основа основ, введение в алхимию. А написал ее мой большой друг, Паоло Кортези. Он живет в Фермо.

– Правда?

– Правда. Я с ним вчера встречался. Вот, он поставил на книге дарственную надпись. Хочешь с ним познакомиться? Интересуешься алхимией?

– Да. Нет. Да.

– А конкретней?

– Да, я хочу с ним познакомиться. И – да, конечно, меня интересует алхимия.

– Что ж, Кортези – один из главных специалистов в этой области. В кругу друзей он хвастается близким знакомством с Николасом Фламелем.

– Тогда посоветуй своему другу не болтать ерунды. Фламель – прославленный алхимик четырнадцатого века.

– Значит, это один из его потомков, а не тот Фламель, о котором ты говоришь.

– Понятно. Ты сможешь познакомить меня с твоим другом?

– Да, мы сходим к нему в гости. Только сейчас я слишком занят. Слушай, когда вся эта свистопляска закончится, я останусь в Фермо на три-четыре дня, чтобы прийти в себя и закрыть отчетность по фестивалю. Если ты не против, тогда и заглянем к Кортези и вы с ним поговорите.

– Годится. Это было бы здорово.

– А пока можешь посещать все наши мероприятия, включая обеды.

– Нет, не выйдет.

– Почему же?

– Я здесь вместе с двумя подругами и не должен их бросать.

– Не проблема. Пусть они тоже приходят, вместе веселее. Развлечения и зрелища я гарантирую.

Сантори был высоким, атлетически сложенным, открытым, уверенным в себе, с прозрачным, ласковым взглядом, – прагматик на сто процентов, но притом поэт. Невысокий худой Руффилли с проседью в бороде, с загадочным манящим взором выглядел интеллектуалом-мечтателем, а вместе они представляли собой идеальную для организации мероприятий пару. Газеты без устали нахваливали их фестиваль, всколыхнувший этот маленький городок на Адриатическом побережье, – городок, который, между прочим, был центром архиепископства. В одном из круглых столов, посвященном европейской исконности, принял участие сам секретарь Европейской епископальной конференции монсеньор Альдо Джордано.

Тем вечером я увидел в консерватории давешнюю официантку из кондитерской: она была в облегающем черном платье и виртуозно играла на скрипке. Днем официантка, вечером – скрипачка. Я готов был писать стихи в ее честь. Что за взгляд! Что за кожа! Сколько красоты в одной женщине!

Ни Джейн, ни Виолета не пожелали составить мне компанию. У них в Фермо нашлись друзья, которых надо было навестить, поэтому я в одиночку наслаждался музыкой сладкой женщины и поэзией кудесников слова.

Скрипачку звали Карлотта. Она явно заметила, что я не свожу глаз с ее декольте, ее рук, ее фигуры, обтянутой черным шелком. Полагаю, от нее не укрылось, как настойчиво я ее разглядывал: когда выступление окончилось, девушка спустилась в зал уже в роли зрительницы и уселась рядом со мной.

– Я следил за вашим выступлением. Вас ведь зовут Карлотта? А я Рамон, Рамон Пино.

– Да, я Карлотта. Скрипка – моя страсть.

– Ты замечательно исполняешь Чайковского.

– А мне показалось, вы интересуетесь только моим декольте.

– Одно другому не мешает. Простите…

Покраснев, я снова перешел на «вы»:

– Я уже не знаю, что говорю. Простите, если бесстыдно вас разглядывал.

– Не за что. Вы меня не оскорбили. Я на несколько минут превратилась в карамельку, которую вы, сластена, так мечтали съесть.

– Еще раз простите, – пробормотал я, багровый от стыда.

– Ничего страшного: румянец служит вам извинением. Плохой человек в подобной ситуации никогда бы не залился краской.

И я покраснел еще больше – как в детстве, стоило какой-нибудь девочке постарше надо мной подшутить. В ту минуту я почувствовал, что Карлотта – женщина искренняя, открытая и такая прекрасная, что я совершенно перестал замечать, что происходит вокруг. Сосед зашикал на нас, призывая к тишине: на сцене очередной поэт читал свои стихи под аккомпанемент пианиста.

Когда выступление закончилось, Карлотта сказала, что хочет выйти на воздух. Я последовал за ней как привязанный. Вскоре мы очутились в темном переулке с неровной мостовой. Я ступал осторожно: у моих ботинок были кожаные подошвы, и я уже несколько раз оступался. Карлотта взяла меня за руку и повела. Несколько сотен метров – и мы вышли в сад близ собора; отсюда открывался вид на весь город, подсвеченный ночной иллюминацией. На ветру было прохладно, из-за кромки осени начинала проглядывать зима. Карлотта смотрела на меня блестящими черными глазами.

– А знаешь, Рамон, как только ты сегодня вечером зашел в кондитерскую, я сразу поняла, что мы станем друзьями.

Произнося эти слова, девушка задрожала: я увидел, как застучали ее зубы, как по телу ее пробежал озноб. Я обнял Карлотту, чтобы обогреть, и ее лицо оказалось рядом с моим. В поцелуе ощущался вкус лакрицы, мне тотчас вспомнились ароматы ее кондитерской. Наши языки сплелись, ее полные губы пили мое дыхание. Я обхватил Карлотту за талию, потом добрался до выреза платья и вот уже уткнулся головой в ее груди, в буквальном смысле вкушая ее соски – они были как лилии, но с легкой фиалковой горечью. Мой язык двигался все быстрей, как свихнувшийся конькобежец. Дыхание Карлотты стало прерывистым, она отвечала мне нежными укусами под звездным покрывалом ночи.