Ловя на себе мои косые взгляды, Джейн улыбалась, но старалась держаться как ни в чем не бывало. Раввины все время бормотали какую-то галиматью: то ли переговаривались на иврите, то ли молились.

Сейчас мы с Джейн одинаково стремились избавиться от волшебной книги. Правда, я надеялся, что подруга позволит мне как следует рассмотреть рукопись, прежде чем мы передадим ее законному владельцу.

– Джейн, кому ты должна возвратить книгу? Ты собираешься передать ее в Музей изумрудной скрижали?

– Это крайне ненадежное место, поскольку «Моссад» и многие другие иудеи мечтают прибрать книгу к рукам, а это очень опасно. Не хочу даже думать, что будет с палестинцами и с другими народами, которые не в ладах с Израилем, если книгой завладеет «Моссад». Словом, книга может оказаться где угодно, только не в музее. Там место лишь трактату о каббале.

– И что, никто не обнаружит пропажи?

– Существует идеальная, поистине безупречная копия, ее изготовление обошлось в целое состояние. Книгу мы передадим человеку, который увезет ее в Хорватию. Там она на некоторое время будет в безопасности. Семейство Фламелей владеет домом в Макарске, это прекрасный древний город.

– Место надежное?

– Сейчас – да.

– Во время войны с сербами все было иначе?

– До Макарски сербы не добрались, однако во время конфликта какие-то бессовестные мародеры взломали запертый дом и выкрали ценнейшие фолианты. По счастью, все книги приобрел Велько Барбьери, замечательный писатель и полевой командир. Когда война наконец закончилась, он вернул все книги семье. Его дом стоит неподалеку от дома Фламелей, на холме над самым морем. Барбьери – душевный человек, замечательный кулинар, романист, эссеист. Мы с тобой могли бы съездить в Макарску вместе.

– На медовый месяц? Нет, ты предпочла бы поехать одна, чтобы насладиться свободой.

Джейн сразу стала серьезной. И тут мне подумалось, что Джейн и Виолета способны преобразить мою жизнь. Я представил, как мы живем втроем, ничего не опасаясь, ни о чем не тревожась. Преследовавшая меня неуверенность легко поддавалась толкованию по Фрейду: меня угнетала мысль, что сорокалетний мужчина не может долго наслаждаться радостями сексуальной жизни, через несколько месяцев эйфория проходит. А еще я подумал, что Виолете и Джейн, столь изощренным в искусстве любви, требуется достойный партнер, обладающий достаточной энергией для длительных и приятных отношений с обеими и не возбуждающий лишних подозрений. Если я подходил на роль неутомимого любовника – а благодаря эликсиру возможно все, – я вполне удовлетворял сексуальные запросы обеих сестер.

– Ну разумеется. Перестань волноваться, мы любим и тебя и друг друга.

– Ты что, взялась читать мои мысли?

– Нет, Рамон, но подумай о главном: ты должен доверять самому себе, а еще – доверять нам. Тебе кажется невероятным, что в тебя влюбились сразу две женщины и обе хотят соединить с тобой свою жизнь? Все прояснится, когда ты обретешь уверенность в себе. Но я кое о чем тебя попрошу – не о верности, что было бы глупо, поскольку ты сам себе хозяин, – а о доверии. Доверие гораздо важнее верности. Речь идет не о сексе, а о дружбе и надежности. Вот доверие высшего порядка, неразрывные узы. Я не буду беспокоиться, сойдешься ли ты с какой-нибудь девушкой. Я всегда сумею тебя простить, хотя сама наверняка никогда тебе не изменю. Только предательство не имеет прощения. А еще, если начистоту, признаюсь: нас сильно встревожило, что ты стал сообщником Рикардо и Витора. Ты ведь знаешь, чего они добиваются любой ценой: богатства и бессмертия. При этом в них нет ни капли веры.

Последняя фраза не понравилась мне – Джейн как будто намекала, что придется держать ответ перед каким-то потусторонним Богом, а это показалось мне наивным и смешным. Достаточно того, что человек держит ответ перед самим собой; нет смысла впутывать в это дело других людей, а тем более божеств, таящихся в необозримом космосе.

Что мне действительно было необходимо – так это избавиться от своей кожи, от своих покровов, обреченных на смерть, болезни, старение. Я был убежден, что если выберусь из своего узилища, из этой пробирки для опытов под названием «все человечество», то стану новой, счастливой личностью и обрету единственный, подлинный, незаменимый смысл существования. Я сознавал, что слишком многого прошу от жизни, от природы, что требования мои наивны. Но одно я знал наверняка: в моих помыслах нет ни злобы, ни алчности, ни корысти. Я не собирался обогащаться или причинять кому-либо вред. Мною руководил не эгоизм, а внутренняя потребность, присущая, впрочем, не каждому. И главным ее двигателем являлась любовь.

Джейн придвинулась ближе и нежно меня поцеловала.

Это совершенно особенное ощущение – быть любимым, не одиноким. Ведь любовь сама по себе предполагает скрытность, почти анонимность. Когда удается укрыться от мира вдвоем, внешне это всегда выглядит жестоко и неприглядно. Словно ты смотришь на себя в зеркало и понимаешь, насколько ты одинок (конечно, вас двое, но это ничего не меняет). Понимаешь, что твоя единственная связь с действительностью – это надувной резиновый плот, который в любой момент может получить прокол и исчезнуть в океанской пучине. Зеркало внезапно дает трещину, и вместо лица женщины, с которой ты отказался от всего мира, ты видишь себя самого – исхудавшего, с морщинистым лицом, ослабевшего, с болью в спине и ногах, с плохим мочеиспусканием и обширными провалами в памяти.

Склероз начинается с имен. Образы все еще встают перед мысленным взором, но память не работает, и образы остаются безымянными. Ты забываешь фамилии прославленных писателей и знаменитых архитекторов. Стираются названия, остаются лишь размытые сюжеты фильмов и романов, а все остальное ускользает, мигает, как плохо вкрученная лампочка дневного света. Потом внезапно накатывает приступ ясности, и забытое название всплывает в кратковременной памяти, что находится за глазами, прямо подо лбом, и ты чувствуешь облегчение, гордишься собой и хвастаешься своим открытием перед другими, которые так и не вспомнили, хотя у них это название тоже вертелось на языке.

– Зато теперь, представь, ты будешь помнить все. И не только хранить в памяти последние сорок лет, но и последние триста или четыреста, причем в мельчайших подробностях.

– Если бы это было правдой!

– Ты что, мне не веришь?

– Джейн, хватить меня пугать, довольно телепатии, перестань рыться в моей голове.

– Я нигде не рылась. Просто ты думал вслух.

– Да нет же! Я ничего не говорил.

– Ошибаешься, ты только что в голос рассуждал о старости.

– Клянусь, Джейн, я не произнес ни слова. И не кричи – люди смотрят.

– На, Рамон, выпей, чтобы не болела голова.

И вот я пью универсальное снадобье и думаю об эффекте зависимости. Я уже не могу обходиться без этого зелья, оно превратилось в наркотик. Не могу сказать, что у меня случались ломки, какие бывают у пристрастившихся к героину. Но эликсир стал для меня чем-то светлым и хорошим, он был мне необходим, чтобы голова работала как надо, чтобы не болела спина, не напоминал о себе артроз пальцев… И еще для кое-каких интимных потребностей.

Огонь растекся по телу, добравшись до моих нервных окончаний, блаженство вспыхнуло подобно электрическому разряду, глаза мои заблестели, я заулыбался. Джейн сказала:

– Ну вот. Какой же ты аппетитный! Ням-ням… Так бы и съела!

Она облизнула губы кончиком языка. Я почувствовал сладкий зуд под ширинкой джинсов, и мне стало как-то неловко – для этого здесь было не место. Поэтому я попытался перевести разговор на более подобающую тему:

– Расскажи мне про Виолету…

– Так бы и набросилась, – продолжала свое Джейн. – Внезапно, как волна, которая ударяет в лицо и заливает глаза соленой водой! – В этой красивой фразе чувствовалась ирония. – Подожди, дай только добраться до гостиницы.

При слове «гостиница» я представил долгую бессонную ночь, полную наслаждений. Вся моя страсть сконцентрировалась в одной точке, тело отозвалось сладкой болью. Эта женщина настолько завораживала меня, что я бы не возражал, если бы рай оказался вечным совокуплением с Джейн Фламель. Но для этого мне следовало больше ей доверять и перестать думать, что весь мир вступил против меня в заговор.