— Да, его очень, очень любят в школе, — повторил Даггат. — Вилбрем хороший спортсмен, а уж пловец просто великолепный. Лучший пловец, пожалуй, которого знал Оукингтон. Он так отличается от своего покойного брата Роберта…

Ривелл почувствовал, что Даггат не питал особой симпатии к погибшему мальчику.

— А вы хорошо знали Роберта Маршалла? — спросил Ривелл.

— О да, прекрасно. Такой, знаете ли, спокойный юнец, но любопытный — читал очень странные книжки, очень… В своих любимых предметах успевал, это да. Думаю, он получил бы хороший аттестат.

Видимо, Даггат посчитал такую краткую эпитафию своему подопечному вполне достаточной, но все-таки добавил из приличия:

— Ах, к таким печальным вещам надо относиться философски: рука Провидения, и все тут! Ничего не поделаешь!

Ламберн усмехнулся:

— По-моему, вы предоставляете Провидению слишком большие полномочия, Даггат. Даже страховая компания не рискнула бы назвать падение куска газовой трубы Божьим промыслом…

В этот момент зазвонил церковный колокол, призывая к утренней службе.

— Мне пора! — воскликнул Даггат, хватая свою сутану. — А вы, приятели, можете сидеть тут и болтать сколько угодно…

Когда он ушел, Ламберн поворошил угли в камине, подвинувшись поближе к огню. В комнате было прохладно.

— Хорошо, если бы Даггат, верящий в огонь преисподней, насыпал побольше угля в камин, — пробурчал он. — Это ослабило бы зависть его гостей к посетителям ада…

Он ткнул совком в ведерко для угля.

— Ну вот, конечно, пусто… Кстати, мы между собой зовем его Херувимом. Отличный парень — когда не читает проповеди. А в церкви вызывает желание проломить ему башку. Предупреждаю вас, что вам предстоит встреча с ним еще и вечером, если вы собираетесь скоро уезжать.

— Да. Он мне сказал.

— Вы остановились у директора?

— Да.

— Только на эти выходные?

— Ну да.

— Жаль. Мы с вами могли бы посидеть в пабе вечерком. Мне, знаете ли, нравится отвлекаться от этого школьного питания… — И вдруг, резко сменив тон, спросил: — Как вам понравился директор?

— Довольно симпатичный, на мой взгляд…

— Нет, я не это имел в виду…

Ривелл почувствовал неловкость от напористости собеседника.

— Понимаете, перед тем как стать учителем, директором школы, он много чем занимался. Долгое время жил за рубежом — в Америке и в колониях… Образование у него чисто медицинское, кстати. Выглядит он бонвиваном, но человек неболтливый, даже скрытный. И всем нравится — и мужчинам, и женщинам.

— Он хороший директор, мне кажется, — заметил Ривелл.

— Да, отличный. Организатор прекрасный, ловкий делец. Порождение военного времени, так можно сказать.

— Значит, он был на войне?

— Скорее рядом с ней, чем на ней… Шутка. Кажется, даже рисковал жизнью пару раз. Когда организовывал госпитали и лагеря. В школу его взяли с превеликой радостью.

Что-то в его тоне побудило Ривелла сказать то, на что при других обстоятельствах он не решился бы:

— А вы были на войне? Воевали?

— Да. Но я ничего не организовывал. Просто меня слегка отравили газами и чуточку контузили, вот и все дела… — Ламберн слегка улыбнулся. — Не знаю, зачем я вам все это рассказываю, я вообще-то не люблю сплетничать. Наверно, это Даггат вывел меня из себя. Он бесит меня своими рассуждениями, мол, Провидение устроило то да се, и вообще, что этот мир — лучший из миров. Ладно, забудем. А кстати, это вы автор того романа?

Ривелл, для которого такой вопрос был редкостной и почти бесценной лестью, благодарно склонил голову.

— Я так и подумал, что это вы, — заметил Ламберн. — Я прочел его не так давно. В принципе, обычная вещь, которую просто обязан написать всякий выпускник Оксфорда. И все-таки ваш роман получше многих других, это я точно знаю. Что-нибудь еще насочиняли с тех пор?

Менторский тон не понравился Ривеллу, но при этом он ощутил скорее растерянность, чем раздражение. Что-то в Ламберне его притягивало.

— Да так, всякие журналистские штучки, — ответил коротко Ривелл. Конечно, он не стал бы признаваться (по крайней мере, сейчас) о своем заветном замысле создать некую версию «Дон Жуана».

Они беседовали еще несколько минут, но, по мере того как огонь в камине угасал, Ламберн становился все более вялым.

— Мне надо идти, пора кое-чем заняться, — сказал он наконец, выбираясь из кресла. — Думаю, стоит взять грелку и улечься в постель до обеда — надо проверять тетради. А потом — воскресный обед, знаете ли, холодное мясо, тушеная свекла… Приходите ко мне пообедать как-нибудь днем, если найдете время. Пока.

Это был приятный и вежливый способ сказать: «Я устал и прошу меня сейчас больше ничем не занимать». Ривелл, который и сам был знатоком подобных элегантных и эффективных методов прощания с собеседником, оценил мастерство Ламберна.

Оукингтонская школа показалась Ривеллу довольно унылым местом, пока он шатался по знакомым пустынным коридорам, где тишину нарушал только звук его собственных шагов. Снаружи лил дождь, иначе можно было пойти прогуляться по окрестностям. Он даже мог бы согласиться заглянуть и в церковь, но такое религиозное рвение не присуще человеку, давно закончившему школу.

Здесь все осталось по-прежнему, подумал он, за исключением некоторых новшеств, введенных Роузвером. Те же горячие от кипятка трубы в коридорах, тот же удушливый запах пыли и чернил в классных комнатах. С первого этажа Ривелл спустился в полуподвал, где располагались ванные комнаты, и обнаружил здесь некоторые изменения по сравнению со старыми временами.

Затем он посетил те два дортуара, где ему довелось спать в прежние годы. Школьное здание имело пять этажей, считая мансарду и полуподвал. А на первом и втором этажах располагались спальни соответственно старших и младших мальчиков. Войти в эти спальни можно было через коридоры, ведущие от лестничной площадки, а по обеим сторонам коридоров располагались кабинеты преподавателей. Кабинет Эллингтона помещался на втором этаже, непосредственно над кабинетом Даггата.

Грустно было идти между рядами кроватей. Теперь Ривелл уже не смог бы припомнить, какую именно кровать он занимал в свое время, да его не так уж сильно занимали подобные сентиментальные мысли. Он больше размышлял сейчас о погибшем мальчике Маршалле. Свет свисающей с потолка электрической лампочки позволил ему разглядеть на стенах когда-то установленный тут ряд газовых вентилей для светильников. Действительно, очень странно, что такой вентиль мог упасть прямо на голову спящего мальчика. И все-таки это случилось! Возможно, какой-то воспитанник действительно раскачивался на таком вентиле, хоть Роузвер это и отрицает. Директор ведь не может знать буквально всего, что происходит.

За ланчем, однако, ни Ривелл, ни директор о деле не заговаривали. После вкусной трапезы, сопровождаемой весьма приятной беседой, они оба заметили, что погода улучшилась. И Ривелл, оставив своего собеседника в кабинете, вышел пройтись среди давно потерявших листву деревьев, по мокрому дерну.

В общем, что он мог сделать, чем помочь? По его мнению, юный Маршалл погиб из-за весьма необычного несчастного случая, хотя записка, оставленная им перед смертью в учебнике по алгебре, могла означать нечто гораздо большее, чем редкостное совпадение обстоятельств. При этом озадачивало не столько само происшествие, смерть мальчика, сколько чересчур нервные хлопоты директора Роузвера по этому поводу.

Ну что ж, Ривелл решил занять свое время небольшим расследованием. Прежде всего надо было бы поговорить с другом погибшего — Джоунсом Третьим, хотя вряд ли эта беседа многое прояснит. Младшие школьники, он знал, зимой проводят послеобеденные часы в воскресенье в общей комнате. Поэтому он вернулся в здание и спросил первого встречного, где можно найти Джоунса. В ответ раздался приветственный вопль, и через несколько секунд перед ним оказался невысокий очкастый и застенчивый парнишка, одетый, как было принято в Оукингтоне по воскресеньям, в черный костюм.