— Да, я понимаю, Моттрэм… — Ривелл чувствовал, что сейчас ни в коем случае не должен показать значения этого ошеломляющего факта пытливым юнцам. В бойком и дотошном Моттрэме он узнавал самого себя в былые годы… — Интересную вещь вы мне сообщили, но это отнюдь не доказывает того, что мистер Ламберн был убит. Боюсь, Моттрэм, вы не слишком хорошо усвоили уроки своего отца, если позволяете себе столь вольные предположения.

И, словно разочаровавшись в услышанном, он завел разговор о крикете и повел мальчиков назад к школе.

Однако в действительности это было крайне важным обстоятельством.

Миссис Эллингтон сообщила на следствии, что вышла от Ламберна в начале двенадцатого. А директор в халате заходил к Ламберну без четверти двенадцать и неизвестно когда ушел. Зачем ему понадобилось наносить визит в столь поздний час? И почему директор солгал на допросе, сказав, что не видел Ламберна после девяти часов?

Ночью Ривелл, куря в постели, размышлял над смелым предположением юного Моттрэма о том, что Ламберн был убит. А что если допустить такой вариант? Может быть, Ламберн слишком многое знал, убийца зашел к нему и каким-то образом скормил ему лошадиную дозу веронала? Такая версия, конечно, не отменяет самопожертвования Ламберна, но способна изменить исходную гипотезу… Как говорил сам Ламберн: два удачных убийства часто влекут за собой третье. Неужели, по злой иронии судьбы, сам Ламберн стал жертвой третьего?

Ривелл было решил, что подозрения в причастности директора не лишены основания. Роузвер в самом деле вел себя странно. И ни у кого в Оукингтоне не было столь изощренного ума, способного замыслить и воплотить в жизнь далеко идущий план. Однако кроме загадочного ночного визита к Ламберну против Роузвера не было никаких улик. Неясен был и мотив. Зачем директору школы могло понадобиться убивать двух своих учеников и тем самым подписывать приговор школе и себе? Нет, Роузвер не убивал братьев. Впрочем, если предположить, что это сделал Эллингтон, а Ламберн разоблачил его, и Роузвер, чтобы пресечь новый скандал, убрал опасного свидетеля… Таков мотив преступления. Но какая же тогда вырисовывается версия?

На этом месте Ривелл обреченно уронил голову на подушку и решил, что лучше умрет, но больше не будет придумывать всякие версии. Одна сменяла другую, и каждый раз новые факты не оставляли от последней камня на камне. За все время Ривелл ни на шаг не приблизился к разгадке. Если он не прекратит размышлять над этой чертовщиной, он просто свихнется. Все равно что пытаться объяснить квантовое устройство атома с помощью евклидовой геометрии. Нет, с этого момента надо стать простым наблюдателем, решил он, отчаянно зевая. Надо наблюдать и записывать. Вот и все.

Получив должность секретаря директора, Ривелл вскоре переехал из дома Роузвера в здание школы. Он получил комнату напротив кабинета Эллингтона, примыкающего к спальне младшеклассников. Переселение его очень устроило, ибо теперь он мог свободнее распоряжаться своим временем, не чувствуя за спиной недреманного ока Роузвера. Впервые за месяц он сел за свою поэму и был весьма доволен сочиненным фрагментом.

Своими «наблюдениями» Ривелл занимался уже две недели, но это оказалось до зевоты тоскливым занятием и не породило ни единой свежей мысли, ни одной новой догадки. Впрочем, на третьей неделе Ривеллу даже понравилось педантично подмечать всякие детали и записывать их в блокнот без особых претензий на раскрытие истины.

В частности, он обратил внимание, что Эллингтон становится все мрачнее, хотя его жена покорно несет свой крест. Рано или поздно ее долготерпению, безусловно, придет конец. Директор тоже выказывал признаки крайнего нервного напряжения. Моттрэм вел себя вызывающе и заслуживал хорошей взбучки. На место Ламберна был взят новый учитель, недавний выпускник Кембриджа, некто Патни. Оказалось, что за школьными соревнованиями гораздо интереснее наблюдать, если перед этим они с Патни заключат тайное пари на один шиллинг, делая ставку на своего фаворита.

А миссис Эллингтон была все-таки чертовски привлекательной женщиной. Ривелл виделся с ней очень часто, хотя и случайно. При этом частота встреч рождала у обоих приятное сомнение в их случайном характере. Они много говорили о разных вещах, не имевших никакого отношения к школьным будням, — о книгах, пьесах, картинах. Она не обладала глубокой эрудицией, но у нее был живой ум, и Ривеллу нравилось ее просвещать. В разговорах она никогда не упоминала о своем муже, но забыть о нем, отрешиться в мыслях от ее трагического брака было невозможно. По мере того как отношения Ривелла с миссис Эллингтон становились все теплее и доверительней, ему становился все более понятным характер ее дружбы с покойным Ламберном. Ей так нравились его остроумные, язвительные речи, ей, уставшей от занудства и угрюмой ограниченности мужа. Неприязнь Ривелла к Эллингтону обострялась невольным убеждением в том, что последнего можно обвинить в двойном убийстве, хотя временами он забывал про убийства и ненавидел Эллингтона просто-напросто за его хамское и бездушное отношение к жене.

Однажды Ривелл сделал любопытное открытие. Обедая с директором, он заговорил о новом учителе и с похвалой отозвался о методах работы Патни с учениками, о введении строгой дисциплины. Роузвер охотно согласился, а Ривелл добавил:

— Честно говоря, порядок был слабым местом Ламберна. Он был приятнейший человек, но давал мальчикам слишком много свободы.

Роузвер не стал спорить, и Ривелл продолжал:

— Между прочим, недавно мне стал известен еще один факт небрежного отношения покойного к дисциплине, сэр. Помнится, это как раз было тем самым вечером, когда Ламберн умер. Я прогуливался вечером по двору, примерно в половине двенадцатого, и вдруг услышал голоса из общего зала. Я пошел посмотреть — и что, вы думаете, я там обнаружил? Два школьника сидят за шахматами! В такое-то время! Конечно, это не мое дело, тем более что юнцы заявили, будто имеют на то разрешение Ламберна. Но все же это никуда не годится — играть в шахматы почти в полночь!

Ривелл заметил, как внезапно побледнел Роузвер.

— Кто были эти негодники — просто так, любопытства ради? — спросил директор сдавленным голосом.

Ривелл ожидал этого вопроса.

— Я не спрашивал их имен и даже вряд ли узнал бы в лицо. Как вы понимаете, свет в комнате был тусклым.

Они сменили тему разговора, но Колин Ривелл был удовлетворен. Он все-таки сделал одно интересное наблюдение.

В беседах с миссис Эллингтон Ривелл старался не заговаривать о произошедших смертях. Это было не так трудно, ибо газеты тоже почти позабыли о них. К тому же Ламберн оставался в ее глазах преступником, а Ривелл думал о нем совсем иначе, и это тоже воздвигало между ними некий барьер умолчания. Впрочем, когда она вспоминала о Ламберне по какому-нибудь поводу, он всякий раз удивлялся ее благородству и справедливости суждений. Нет, ее убежденность в виновности Ламберна не затмила для нее всех его достоинств.

Она была очаровательна. Порой они вместе пили чай или встречались в аллее, и в такие минуты он ловил себя на неудержимом желании ее поцеловать. Женственное хрупкое существо, казалось, взывало к защите и опеке, а грустные темные глаза вспыхивали всякий раз при встрече с ним. Колин не мог не чувствовать, что она им тоже увлечена. Это льстило ему и в то же время мучило. Он с болью ожидал момента, когда вдруг ей откроется истина, когда она узнает, как и от чего он мог бы ее спасти, но не сумел…

Они стали называть друг друга по имени. Ее звали Розамунда. Как-то раз, когда она катила на велосипеде по дорожке, он окликнул ее словами: «Мимо проезжает Глория Розамунди».[4]

Она улыбнулась, соскочила с велосипеда и ответила:

— Нет, я не собираюсь сейчас проехать. Но уехать — скоро придется. Том говорит, что мы уедем из Англии в середине августа…