Мне хотелось встать, пойти на кухню, взять большой нож и потом подняться по лестнице к комнате в конце галереи. Сейчас Йонас был там один. Мужчина в инвалидной коляске — для него мне даже не обязательно было иметь нож. Я могла бы подтолкнуть его к лестнице и покончить с ним еще до того, как вернется его сестра. А когда бы она вернулась, то могла спокойно созерцать своего брата. Она должна была точно осознать, каково это — до того, пока я не примусь за нее.
Прошло ровно девять месяцев с тех пор, как Роберт мне ее представил. Его большая любовь, женщина его жизни. Как подходяще! Женщина, которая стоила ему жизни!
Это было в середине декабря. Как и в прошедшие годы, я провела четыре недели у Лучии, в Испании. Роберту нравился зимний спорт, и он только из-за меня оставался дома. Тогда я решила гостить у Лучии, чтобы ради меня он не лишал себя удовольствия.
Когда я вернулась из Испании, он как-то переменился. Он был молчаливее, чем обычно, погруженным в себя. На меня он производил впечатление человека, непрерывно старающегося прийти к какому-то решению. В прошедшие восемь лет я уже часто видела его таким задумчивым.
Его брак с Марлиз продолжался, к сожалению, только короткое время. Марлиз погибла десять лет назад во время несчастного случая, стоившего мне правого глаза, подвижности правой руки и еще многого другого.
Два года Роберт по ней горевал. Казалось, он забыл, что существовали два пола. Я была единственной женщиной, о которой он трогательно заботился. Он делал все, что было в его власти, чтобы жизнь моя стала переносимее. Потом, мало помалу, возраст и природа взяли свое.
Я всегда знала, что он не живет, как монах. А он знал, что мне страшно было, что он попадет не на ту женщину — на такую, которая будет его использовать и видеть в нем не мужчину, а чековую книжку. Мы обсудили этот вопрос обстоятельно, поэтому он скрывал от меня многие короткие интрижки.
Если это было делом только нескольких ночей, он не проронял ни слова. Когда он думал, однако, что из нового знакомства могут сложиться прочные отношения, то рассказывал мне об этом. Я узнавала во всех подробностях — как, где и при каких обстоятельствах он познакомился с вышеупомянутой женщиной, что он знал о ее семье, кем она работала, и как он ее оценивал. В конце концов, он приглашал ее на выходные, чтобы я с ней познакомилась. А потом он спрашивал мое мнение.
Это не было так, будто он чувствовал себя от меня зависимым или старался мне угодить. Так это действительно не было. Он сам однажды сказал, что ценит мое знание людей. Где-то это было странным. Часто мне достаточно было только посмотреть на женщину, полчаса посидеть напротив нее, услышать от нее пару слов, и я точно знала, как она думала. Не что она думала, это нет. Но ее природу, внутреннюю сущность, ее характер я распознавала в кратчайшее время.
Поверхностность, расчет, этот особый вид внутренней холодности, способной только на собственном «я» концентрироваться и почти полностью исключающей партнера. Я это чувствовала.
Я описывала ему это, и чаще всего через несколько недель он приходил, смущенно улыбался и говорил: «Ты снова оказалась права, Миа. Это было не то».
Я оставила его в покое тогда, в декабре, когда дни напролет он был таким мечтательным. Он должен был сам решать, была ли ему новая связь настолько важна, чтобы спрашивать мою оценку. Потом, однажды вечером, мы сидели в библиотеке. Это было за два дня до рождественского сочельника. Он читал экономический журнал и вдруг посмотрел на меня, улыбаясь при этом почти виновато.
«Я должен тебе кое в чем признаться, Миа», — начал он. «Уже несколько дней я намереваюсь с тобой об этом поговорить и все откладываю, но когда-нибудь должна же ты об этом узнать. Некоторое время тому назад я познакомился с одной женщиной».
Некоторое время тому назад, сказал он. Шла ли речь о неделях или о месяцах, оставалось открытым. Я предполагала пару недель — время, которое я провела у Лучии в Испании, а Роберт с Олафом Вехтером — в Швейцарии.
Он пожал плечами — безошибочный признак неловкости и незащищенности. «Она еще очень молода, Миа», — сказал он. «И до сих пор ей доставалось в жизни. Она очень рано потеряла родителей и вынуждена была самостоятельно пробиваться. Можешь себе представить, что при таких обстоятельствах молодой девушке приходится нелегко. При этом вырабатываешь нечто, что производит на других впечатление, вроде „боевого духа“, а как только уязвимость проявишь, уже проиграл. Я говорю это лишь затем, чтобы ты не делала ошибочных заключений на основании того, как она держится. По сути, она очень наивна и немного беспомощна. Ты знаешь этот тип — добродушный, доверчивый — легкая добыча для всякого, у кого недоброе на уме. Так что ее колючесть — это только декорация».
И еще как знала я этот тип! Он сидел как раз напротив меня. Его обстоятельное объяснение говорило о том, что он уже пришел к определенному суждению, и теперь опасается, что я выдам другую оценку.
«Мне хочется, чтобы ты с ней познакомилась», — сказал он. «И я хочу, чтобы ты знала, насколько все серьезно на этот раз. Она мне очень дорога, Миа. И если ты согласна, я приглашу ее к нам на следующие выходные».
Он бы ее, вероятно, уже на праздники с удовольствием привел в дом. Праздник любви.[3] Меня сильно впечатлило то, что он от этого отказался. Я согласилась на следующие выходные, и я ни в коем случае не была предвзята, что я должна особо подчеркнуть.
Я оценивала его знание людей не намного меньше своего собственного. Если бы он сам не владел изрядной долей этого знания, то не приходил бы регулярно в течение короткого времени к тому же заключению, что и я. А я ему свои заключения не внушала! Он заканчивал свои интрижки не для моего удовольствия, даже если это посторонним, особенно Олафу Вехтеру, могло так казаться.
После его объяснений в моей голове прочно засело определенное представление. Молодая женщина, научившаяся утверждать себя в жизни. Иногда это могло ей тяжело даваться, но она с этим справилась, пробилась и стремилась при том иметь место, где ей не нужно было ни драться, ни выставлять колючки, где ее бы любили ради нее самой. Господи, я действительно думала, что он нашел себе идеальную женщину.
И тогда появилась она, Изабель Торховен. Она приехала на поезде, и Роберт встретил ее на вокзале. Уже когда она подходила к дому, меня поразил ее взгляд. Очень оценивающий взгляд и очень пронырливый. Ее глаза были всюду одновременно, как если бы она не могла достаточно быстро все охватить и оценить.
Здесь не было ничего общего ни с колючками, ни с воинственным поведением или с самоутверждением. Она просто вынюхивала, как выражаются в ее кругах.
Уже одна дорога к нам с вокзала должна была ей ясно дать понять, что мы не бедствовали. Аристократический район. Чем ближе подъезжаешь к окраине города, тем большими становятся участки и тем дальше удалены от дороги дома. Наш подъезд был протяженностью около трехсот метров, а дом — очень внушительным. По нему было видно, что он был за большие деньги построен, и что куча денег уходила на его содержание.
У Изабель был глаз на это. Я думала о словах Роберта. Молода — это соответствовало действительности, но наивной или беспомощной она, вероятно, никогда не была.
Роберт был робок и обеспокоен, когда он представлял нас друг другу. Он буквально молил меня взглядами ее полюбить. Изабель трясла мою руку так, как будто получить левую протянутой для приветствия было совершенно естественным. Она не отпрянула ни на секунду от моего вида, из чего я заключила, что Роберт ее основательно подготовил. И все же тут была еще и большая доля самообладания и искусства притворства.
Созерцать мое лицо без того, чтобы уже через пару секунд не перейти к судорожной ухмылке, с таким не справлялся даже Олаф Вехтер, определенно привыкший к моей внешности. Это мог только Серж, но он позволял себе за это платить. И Роберт мог это, потому, что он меня любил, — меня, а не мое лицо, не мою правую руку и не потерянный глаз.
