Джин поднялась на ноги, пробормотала, что ей пора возвращаться в больницу, и направилась к двери, а Элли помахала ей вслед рукой, но не встала, пригвожденная к месту спящим Оскаром.

Когда Джин добралась до шестого этажа, она застала Филлис сидящей за столом дежурной сестры, едва способной что-либо видеть, тщетно пытающейся привлечь чье-то внимание — чье угодно внимание. Она была убеждена, что зеленая загогулина на сердечном мониторе слишком слаба, что она почти плоская; ей было «просто любопытно», не следует ли кому-нибудь на это взглянуть. И подумать только, что Филлис задавала тот же самый вопрос в другой больнице тридцать три года тому назад, когда некоторые из этих медсестер и врачей еще даже не родились.

Они вроде бы собирались сделать так, чтобы во время обходов женщины на протяжении десяти минут не допускались в палату, чтобы Билла можно было вымыть и перевернуть. И это тоже было знакомо Филлис: они избегали родственников, потому что на их лицах, на ее лице, наиболее явно вырисовывалась их неудача. Хотя и один только Билл представлял собой живое ее отражение — тяжелый, беспомощный, немой, словно раненый тюлень, выброшенный на берег, тот, которому задали взбучку.

В тот вечер, когда Джин готова была направиться вниз и к выходу из больницы, она столкнулась с медбратом Джо, выходившим из лифта. В эти последние тревожные дни даже он был уклончив. Джин, держа в руках груду пустой посуды Tupperware, которую собиралась забрать домой, позволила лифту уехать.

— Пожалуйста, Джо. Поговори со мной. Я не могу добиться, чтобы хоть кто-нибудь со мной поговорил. Мы его теряем, да?

Медбрат игрался одной из своих серег. В бумажном головном уборе, привязанным надо лбом, он походил на пирата. Или на гея, переодетого пиратом. Он подыскивал слова, и Джин не собиралась трогаться с места, пока он их не найдет.

— Требуется время, — сказал он наконец. Джо, казалось, обдумывал, как это пояснить, — медлил, чувствовала Джин, — когда открылся другой лифт и им пришлось отступить друг от друга, чтобы позволить людям пройти. Вместо прощального взмаха она приподняла свою башню пластиковых туб и вошла в лифт, направлявшийся вниз. Как только она выйдет, сразу же позвонит Мэрианн. И Ларри. А от мамы позвонит в Лондон. Что делать после этого, она не представляла.

Двенадцатый день пребывания Билла в коме, как и одиннадцать предыдущих, был ознаменован искаженным лицом спящего страдальца. «СОРН — синдром острой респираторной недостаточности», — сказал им врач, неспособный сделать с заболеванием что-то еще, кроме как его поименовать. А потом, как час в конце часов посещения, когда обе его девочки и их мать все еще сидели с ним рядом, он открыл глаза и попросил дать ему льда. Все рассмеялись, услышав этот голос, едва различимый из-за повреждения связок. Из-за воды, скопившейся в его легких, медсестры ничего ему не дали. Когда они вышли из палаты, Джин смочила полотенце, чтобы отец мог его сосать. На следующий день, сидя по большей части прямо впервые за две недели, говорить он больше не мог, но нарисовал домик с крутой крышей.

— Неплохой рисуночек, — сказала Джин, хотя линии были трясущимися.

Он выдавил из себя слово. Он сказал «два» (или, может быть, «да»), тыча в фасад дома. Джин, одна сидевшая с ним, подумала о летнем домике, который они обычно снимали на острове Файр, — у того была такая же крутая крыша и широкое крытое крыльцо. Он хотел посидеть на этом крыльце пару часов. Он хотел посидеть на этом крыльце — с ней вдвоем. «Дай». «Даль». Кто разберет? Он был очень слаб, исхудал. И вскоре снова впал в забытье. Но он оставался с ними.

Когда Биллу стало лучше, когда восстановился цвет его лица и он смог в течение значительных промежутков времени дышать самостоятельно, Мэрианн вернулась к своим детям, а Джин и Филлис снова начали дежурить по очереди. Каждый день после полудня Джин выходила прогуляться. Однажды в витрине на Мэдисон-авеню она краем глаза заметила мягкую шоколадно-коричневую сумочку и остановилась, чтобы ее рассмотреть, думая об Ионе и как жестокую шутку воспринимая темноволосый манекен с твердыми перманентными грудями. Она поспешила пройти дальше. Ей недоставало Виктории. Она скучала даже по Марку, однако каждый его промельк омрачался появлением Джиованы, мгновенно вторгавшейся в ее самые укромные мысли.

После особенно обескураживающего утра в больнице — Билл все время был без сознания — Джин в одиночестве отправилась в Бруклинский ботанический сад, а затем — в Бруклинский музей. Как могло получиться, что она никогда не бывала там прежде? Просто из-за того, что росла в Аппер-Ист-Сайде — или, может, из-за страха Филлис перед «чужими» районами, пусть даже ей удалось добраться до дома на Восточной Семьдесят девятой улице от самой Юты. Вернувшись в квартиру, Джин переоделась в свободное газовое платье, которое купила на побережье в Гранд-Байе. (Все эти подробности она никогда не забудет.) Она зажарилась и очень устала. Филлис к этому времени уже должна была направляться домой. Джин опустила кубик льда в чашку кофе, приготовленного еще утром. Она позвонила в отделение интенсивной терапии. Медсестра, которой она не узнала, не могла его найти. Джин повторила его имя. Уильям Уорнер — Уильям Уолтон Уорнер. Медсестра не могла найти даже его имени.

Он их покинул.

Прежде чем Джин успела сказать хоть слово, телефон перешел в режим ожидания, раз за разом проигрывая оцифрованную мелодию «Greensleeves».

— Нет! — вскричала она, сползая по кухонному шкафу на пол, сшибая с разделочного стола свой кофе, обеими руками стискивая телефон и не обращая внимания на расширяющийся у ее ног коричневый континент. Медсестра ушла, чтобы найти уполномоченного вестника смерти, сертифицированного поставщика дурных новостей, который скажет ей — она это знала: она подписывала форму, она была в списке. Но Джин, корчащаяся и рыдающая на залитом кофе линолеуме, ошибалась. Билла перевели наверх — в интенсивной терапии он больше не нуждался.

ПРОВОЗ НАРКОТИКОВ КАРАЕТСЯ СМЕРТЬЮ. Опять оно бросилось ей в глаза, это от руки начертанное предостережение — de la peine de mort, — висевшее над миниатюрной багажной каруселью крошечного аэропорта Сен-Жака. В ожидании своего багажа Джин прикидывала, каким образом местные власти могли бы карать супружескую неверность. Ей представлялись дворняжки, обученные вынюхивать запахи зависти и вожделения, или приборчик, дающий звуковой сигнал при обнаружении лености или злобы. Она много думала о той серии колонок, что обещала написать для «Миссис». На этой неделе, в дополнение к наблюдению за полетом Бада, она примется писать о грехах.

Джин прищурилась, глядя сквозь перегородку за лентой конвейера туда, где должен был стоять Марк — или, может быть, Виктория, которая недавно, с третьего захода, сдала экзамен на водительские права. Они с Викрамом находились здесь уже более недели, ожидая возвращения Джин, прежде чем отправиться дальше, в Индонезию. Она слышала страстное нетерпение в голосе дочери и вспомнила это чувство, почти такое же. Вик не способна была осознать, что текущий момент был, возможно, лучшим отрезком жизни: парением над кромкой, в полной готовности. Джин подумала о крошечной драгоценности, застывающей в приостановленном полете, о колибри Изумруде, — по-прежнему ли он обитает в их саду?

Быстро катя свою груду чемоданов по направлению к дюжинам мальчишек, толпящихся у выхода, она вглядывалась в толпу, отыскивая кого-нибудь из Хаббардов. Накануне она оставила сообщение, очевидно, не принятое, что вылетает утренним рейсом. Повсюду вокруг себя она наблюдала сцены радостного воссоединения семей. Ничего, она возьмет такси и поспит по дороге. Снаружи, словно влажное пончо, ее окутала жара. А в дальнем конце стоянки стоял Марк, сутулясь над водительской дверцей и возясь с ключами. Она же к этому времени уже предвкушала переходный период поездки в такси… Джин помахала ему, но он, не заметив этого, закатал рукава рубашки и слепо двинулся по направлению к низкому терминалу.