Спустя какое-то время мне было дозволено исполнять кое-какие обязанности. С того дня мне разрешалось сопровождать сестер во время их обхода пациентов, но при условии того, что я буду выносить за пациентами «утки», делать им перевязки и сменять белье на койках. Я не имел ничего против, поскольку это давало мне куда больше возможностей заигрывать с сестрами и находиться в их обществе. Но я не стал бы вести себя так, знай я в точности, чем все обернется.

Выносить за кем-то переполненные «утки» — дело не особенно приятное. Сестры только улыбались, видя, как я морщусь от отвращения. Даже сестра Эрментрауд не могла удержаться от улыбки, и я не без удивления отметил, что, оказывается, и эта особа умеет улыбаться.

Тяжелее всего было делать перевязки. То, что мне доводилось увидеть, когда бинты были сняты, потрясало меня и одновременно внушало жуткое отвращение. Впрочем, я сумел убедить себя, что и это мне пригодится по возвращении на передовую. Заодно я детально расспросил врачей и сестер о том, как правильно наложить или сменить повязку и как распознать наличие воспалительных процессов, и каковы признаки заживления раны.

Сестра Эрментрауд попросила сестер убедить меня купать своих раненых товарищей. Я наотрез отказывался, считая, что негоже одному мужчине купать другого. Да и сами раненые отнюдь не горели желанием, чтобы их купала особа мужского пола, когда вокруг полным-полно молоденьких сестричек. И тут я сообразил, что сестра Эрментрауд, попросту говоря, держит меня за дурачка, стремясь всячески оградить от дружбы с монахинями. Хоть я и отказался купать раненых, но в остальном исполнял решительно все ее требования. И делал это, чтобы досадить ей и расстроить ее планы.

К апрелю 1943 года я окреп настолько, что мог самостоятельно ходить, сгибаться, садиться и вставать, однако рана в нижней части живота заживать не хотела. Проникшая в рану вместе с пулей инфекция вызвала воспаление, никак не прекращавшееся, несмотря на применение антибиотиков и мазей. Но я чувствовал себя вполне здоровым, а по радио звучали сообщения об успехах на Восточном фронте. Мне не терпелось снова вернуться на фронт, однако рассказы вновь поступивших пациентов несколько отличались от радиосводок ОКХ. Если в них распинались о победах, то раненые говорили о кольцах окружения и затяжных оборонительных боях.

На мое имя в госпиталь пришло письмо, по номеру полевой почты я определил, что писали мне из Франции. Я никого не знал из тех, кто служил во Франции, да и почерк был мне незнаком. Имени отправителя не было указано, и я уже подумал, что это послание от герра генерала Роммеля. Разорвав конверт, я тут же убедился, что герр генерал здесь ни при чем: письмо было от Фрица Крендла. После выздоровления его перевели во Францию, и он попал во 2-й полк СС «Дас Райх», отправленный туда на отдых и перевооружение. Крендл писал, что целыми днями бьет баклуши, жрет до отвала, бегает по музеям, кино и французским бабам. Я тут же настрочил ответ и расспросил его о судьбе Акермана и Алума.

Известие о переводе Крендла во Францию взбудоражило меня. С первого дня войны мы с Фрицем были вместе и съели за это время не один пуд соли. Я не представлял себе, что, когда вернусь в 5-ю дивизию СС, его там уже не будет.

Наша рекреация превратилась в учебный класс. Вновь прибывшие пересказывали множество событий, находившихся в явном противоречии с той лапшой, которую нам по радио вешало на уши имперское министерство пропаганды. Солдаты рассказывали о том, что наши войска отступали под натиском превосходящих сил русских, открыто выражали опасения, что нас просто выдавливают с Восточного фронта. Говорили о перебоях войскового снабжения, об отсутствии зимнего обмундирования, словом, обо всем до боли знакомом, за исключением, пожалуй, того, что отныне солдатам Восточного фронта официально предписывалось реквизировать теплые вещи для своих нужд у местного населения. Вот только иногда, к несчастью, люфтваффе, заметив с воздуха наших бойцов в теплой одежде не по форме, принимали их за партизан и действовали соответственно. Раненые из числа офицеров и медперсонал причисляли таких откровенных солдат к пораженцам, но тем это было невдомек. Кого или чего им было бояться — они были безногими и безрукими, а кое-кто высказывал эту мысль и вслух: «Каким образом меня еще можно наказать, если я уже наказан? И за что меня наказывать? За то, что правду говорю?»

Мне не было известно ни одного факта, когда находившегося на излечении в госпитале раненого потащили бы в полицию. Правда, кое-какие слухи на подобные темы циркулировали, в особенности в офицерских кругах. Именно в варшавском госпитале я впервые услышал о массовых уничтожениях деревень и мирного населения на Восточном фронте. Несколько человек из служивших в рядах вермахта и СС были свидетелями геноцида евреев, русских, того, как стирали с лица земли целые села. Кое-кто из солдат рассказывал, как догола раздетых евреев сотрудники полиции СС и СД подводили к вырытым рвам и в упор расстреливали. Поговаривали о массовых захоронениях в лесах и болотах тел зверски умерщвленных жителей.

Сначала все это представлялось мне небылицами, плодом досужих домыслов. Первое, потому что не мог подыскать более-менее внятное логическое обоснование подобных акций. Я готов был поверить, что объектом их могли стать партизаны — тем более что собственными глазами видел, как в 1941 году в Итцыле вздернули на виселице у дороги отца Деметриуса и Рахиль.

Да, но стереть с лица земли целые деревни? Ради чего? Рассказчики приводили единственное объяснение — «ликвидация евреев». Мне приходилось воевать и во Франции, и в Бельгии, на Украине, в России, и я нигде ни с чем подобным не сталкивался, если не считать уже приведенного мною примера конца июня 1941 года в Итцыле. Нотам речь шла о партизанах. По всей вероятности, акции против партизан все же проводились, но я был твердо убежден, что в условиях войны они оправданны. Если гражданское лицо берет в руки оружие для борьбы с противником, с ним надлежит обходиться как с врагом.

Были и другие слухи, связанные с этими рассказами. О концентрационных лагерях. Да, мы знали об их существовании. Однако большинство из нас представления не имело о том, что в них происходило. Безо всяких колебаний утверждаю, что я лично понятия не имел об использовании их в качестве «фабрик смерти». Потому что безоговорочно верил в то, что мне говорили. А говорили мне следующее: концентрационные лагеря созданы с единственной целью: изолировать от общества политических противников и уголовных элементов. Я не сомневался, что концентрационные лагеря представляли собой рабочие лагеря, где заключенные принудительным трудом вносили вклад в развитие промышленности. Если быть предельно откровенным, я знал, что угодить в концлагерь можно было отнюдь не только за воровство или политическую деятельность определенного толка, но я никогда не слышал ни о газовых камерах, ни о крематориях, ни о массовом геноциде вплоть до того апрельского дня 1943 года в варшавском госпитале.

Обсуждение всех перечисленных вопросов, разумеется, не могло не вызывать любопытства, однако невзирая на то, что все мы умели держать язык за зубами, все же дело дошло до специального распоряжения прекратить беседы на упомянутые темы. В распоряжении указывалось, что все, о чем мы говорили, не соответствует действительности и что обсуждение подобных тем пагубно влияет на боевой дух солдата. Мне кажется, я был чудовищно наивен, причем сразу во многих отношениях. Я считал проявлением глупости, что, дескать, попал под власть этих слухов, поверив в них. И заявил себе, что, мол, если все есть правда, то мне бы непременно сообщили об этом в письмах из дому.

По иронии судьбы наш госпиталь располагался в двух шагах от варшавского гетто. В начале апреля мне было разрешено покидать госпиталь при условии, что я буду являться на дневную и вечернюю поверку. Пару раз я прошелся вдоль высоких стен гетто, однако вряд ли это могло прояснить мне, что именно происходило за ними. Я видел посты охраны, крепкие ворота, возле которых осуществлялся контрольно-пропускной режим, однако наличие их было вполне объяснимо с моей точки зрения — а может, там, за ними, промышленные предприятия особого режима? Потом я полакомился пирожными и чаем в варшавских кафе да приобрел кое-какие безделушки, чтобы послать их родителям.