Мы пробежали несколько кварталов, и тут Дитц, ахнув, упал ничком, сраженный тремя пулями в спину. Из ран хлестала кровь. Алум и Годовик, тут же подхватив оберштурмфюрера, потащили его. Пули рикошетили от каменной мостовой и груд кирпича. Мы ответного огня не открывали из боязни задеть отходивших наших.
Алум и Годовик случайно выпустили Дитца и тот со стоном упал наземь. Крендл, Губерт и Акерман тут же повернули головы и дали несколько залпов в сторону преследовавших нас русских. Теперь мне стало ясно, никого из наших между нами и противником уже не осталось. Надо сказать, ответный огонь слегка отрезвил русских, и темп преследования замедлился.
— Он же, считай, покойник, — сказал Алум. — Нам с ним далеко не уйти.
— Прошу вас, — хрипел Дитц, — не бросайте меня здесь, не оставляйте русским... Я... я смогу...
Присмотревшись к Дитцу, я понял, что это его последние минуты. Так человек выглядит на пороге смерти. Потом я перевел взгляд на смотревшего в сторону Алума и дождался, пока он повернется ко мне. После этого я уставился на его кобуру, надеясь, что он поступит с Дитцем так, как тогда с Фляйшером. Но Алум тут же отвел взор, и я понял, что на убийство из милосердия рассчитывать нечего.
— Они уже совсем рядом! — воскликнул Акерман. Я посмотрел на Годовика.
— Что ты предлагаешь?
Тот, хотя и был выше званием, чем я, предпочел не брать на себя ответственность.
— Не знаю, это не мой взвод, — коротко бросил он. Крендл, Акерман и Губерт продолжали вести огонь
вдоль улицы.
— Нам их не остановить! — крикнул кто-то из них.
В клубах дыма уже можно было разобрать силуэты русских солдат. Рядом с нами разорвалась выпущенная из гранатомета граната, и тут же раздался чей-то вопль. Когда дым рассеялся, я увидел, что у Годовика выше плеча оторвало правую руку. С искривленным от боли лицом, он, шатаясь, выпрямился и, действуя одной рукой, стал стрелять во врага.
— Уводи отсюда взвод! — из последних сил крикнул мне обершарфюрер.
Взглянув на лежавшего Дитца, я отдал приказ отходить. А Годовик единственной левой рукой обеспечивал нам огонь прикрытия. До гробовой доски мне не забыть эту жалкую культю и падавшие с нее на Дитца капли крови. Обершарфюрер Годовик пожертвовал собой, чтобы мы, остатки 2-го взвода, смогли отступить и соединиться с другим подразделением СС. И еще — я никогда не прощу себе, что тогда в Грозном оставил их там погибать — моего командира оберштурмфюрера Дитца и обершарфюрера Годовика.
Приказ наступать на городской парк по-прежнему оставался в силе. Нас взял под командование один шарфюрер, приказавший нашему взводу действовать вместе с его группой — ему необходима была радиосвязь.
И вот мы пошли в затяжную и нудную атаку. Приходилось сражаться буквально за каждый метр земли. Мы были вынуждены постоянно укрываться в развалинах близлежащих домов — патронами нас обеспечивали разбитные посыльные, доставлявшие их из нашего ближнего тыла. В эфире царила полная открытость, о правилах радиообмена уже никто и не думал, поэтому нам очень скоро стало ясно, что мы в Грозном угодили в плотное кольцо противника, которое предстояло прорывать в ожесточенных боях. Кроме того, русские один за другим перерезали наши пути снабжения боеприпасами.
Заняв оборону в каком-то полуразрушенном доме, мы довольно успешно отражали атаки русских. Губерт, Акерман и Алум устроились у окна и обеспечивали оборону, а заодно и разведку. Наш новый шарфюрер склонился над мятой-перемятой картой, время от времени пытаясь установить по рации связь с нашими основными силами. Наконец ответил какой-то офицерский чин, тут же осведомившийся о том, каковы наши силы и возможности противостоять неприятелю. Алум орал в микрофон, что мы под интенсивным пулеметным огнем, скорее всего, русские обстреливают нас из тяжелого пулемета типа «Дегтярев», установленного на одной из боковых улиц. Акерман доложил примерно о десятке русских, засевших в доме напротив. Едва Губерт повернулся о чем-то доложить, как пуля, насквозь прошив каску, уложила его на месте — он так и замер, привалившись к остаткам оконной рамы с разинутым ртом и недоуменным взглядом открытых глаз.
Поступило распоряжение покинуть дом и с остатками стрелкового подразделения продолжать наступать на городской парк. Уходя из дома, мы, прикрывая друг друга огнем, бежали в развалины укрыться от пуль и гранат врага. Русские, действуя сплоченной группой, подгоняли нас ураганным пулеметным и автоматным огнем. Крендл, перебегая от одной кучи битого кирпича к другой, вдруг, будто поскользнувшись, упал, успев крикнуть мне:
— Меня подстрелили!
Боже милостивый! Нет! Только не Фрица! Я даже не могу вспомнить, что в ту минуту подумал. Позабыв обо всем на свете, я кинулся к Фрицу Крендлу и схватил его за руку. И вот, оттаскивая своего друга в безопасное место, я вдруг ощутил острую боль справа в нижней части живота и в правом бедре, отчего я благополучно растянулся на камнях подле Фрица. Нас обоих ранили в этом бою.
Фриц, медленно повернув голову, посмотрел на меня.
— И тебя тоже ранили? — спросил он.
— Ранили, — ответил я. — И, кажется, сразу в два места.
— Выходит, это из-за меня? Никудышный из тебя спасатель, Кагер.
— Заткнись ты! И не вякай!
Стрелковое подразделение, оставшееся где-то позади, открыв огонь, стало продвигаться вперед. Помню только, что у меня перед глазами вдруг возникли чьи-то сапоги, а потом я почувствовал, что меня куда-то тащат. Нас с Крендлом втащили в какой-то магазинчик, надо мной склонилось чье-то лицо, и голос с сильным баварским акцентом стал успокаивать меня.
— Успокойся — это не Господь Бог, а всего лишь военврач. И ты пока что среди живых.
Подкожная инъекция в руку, перевязка — это я еще помнил. А вот что происходило потом — нет: я потерял сознание.
Очнувшись, я услышал отдаленный грохот боя, а рядом — крики и стоны раненых. Мы лежали прямо на земле среди тянувшихся вверх тополей и берез, укрытые тонюсенькими одеялами. Рядом со мной лежал Крендл. Он тоже очнулся.
— Как ты? — спросил он.
Кто-то из санитаров тут же завопил не своим голосом, призывая меня не шевелиться. Меня пока что не оперировали, и две русские пули до сих пор сидели где-то во мне.
Тут меня пронзила мучительная боль, не такая, какая бывает, когда тебя только что ранило, а куда более сильная. Врач впрыснул мне морфий и предупредил, чтобы я не двигался.
— Знаешь, Кагер, куда меня ранили? Не угадаешь — в жопу! — поставил меня в известность Фриц Крендл. — Можешь себе вообразить? Пуля прошла через всю мою задницу! Навылет.
— Счастье, что хоть не в голову, — ответил я.
В ответ мой друг рассмеялся, а мне жутко захотелось спать.
Я пришел в себя лишь пару дней спустя. Оказывается, в полевом госпитале мне сделали операцию, причем извлекли пулю только из бедра. А та, которая вошла в меня через нижнюю часть живота, оказывается, засела рядом с позвоночником, и доктора из-за отсутствия соответствующего оборудования удалять не решились. Слишком уж велик был риск, по их словам. Так что мне предстояла отправка в тыл. Причем врачи сказали, что меня эвакуируют куда-то на Украину и оперировать будут там, предупредив, что любая транспортировка — будь то самолет, поезд или же автотранспорт — сопряжена с сотрясением организма, а оно чрезвычайно опасно, поскольку засевшая в районе позвоночника пуля может начать блуждать и при этом задеть спинной мозг, что, в свою очередь, может привести к параличу. Более того, хирургическое вмешательство, даже проведенное опытным квалифицированным специалистом и при наличии соответствующего оборудования, вполне может завершиться с тем же результатом.
Судя по всему, мои носилки перетаскивали бывшие артиллеристы, то есть люди наполовину глухие, потому что носилки бухали на землю так, словно ящики с патронами. Поскольку и Фриц был лежачим раненым, он тоже подлежал отправке в тыл. Пока нас везли в санитарной машине, я после каждого ухаба скрещивал пальцы.
