Элуф и Гейнц объяснили, что существовало три законных способа отмазаться от ада передовой — женитьба, ранение или гибель. Гейнц еще пошутил — мол, и то, и другое, и третье — суть одно и то же. Дело в том, что Гиммлер так поощрял процесс воспроизводства сил СС, что готов был даже отправить ради этого своих бойцов с передовой в наш глубокий тыл. Разумеется, у меня это все с трудом укладывалось в голове, но разве мало вещей на войне, которые не умещаются ни в какие логические рамки?

На первый взгляд мне показалось, что Элуфу и Гейнцу лет по 30, а может, и больше. Я выпучил глаза, когда мне было сказано, что и тому, и другому не исполнилось и 25. Ребята пояснили мне, что, дескать, побудь в охранении по 140 часов без смены и превратишься в деда, одряхлеешь, по крайней мере, внешне.

— Выходит, это 6 дней? — не поверил я.

— Ровно столько и выходит, — заверили меня они. Они пояснили, что если один на посту, второй спит, хотя

это было строжайше запрещено: напарник должен был нести обязанности бодрствующей смены. А когда, в таком случае, отдыхать? Спать когда? Разве может человек не спать шестеро суток кряду?

Здоровье у Гейнца было ни к черту. Он упомянул и о том, что успел перенести дизентерию, и не раз, кроме того, переболел сыпным тифом и что они с Элуфом насквозь завшивлены. Я заметил гнойники у него на шее и на руках. Я знал, что это следствие хронической нехватки витаминов. Гейнц тут же пояснил, что в 5-м полку СС за два прошедших месяца рационы срезали до одной трети от положенных.

Потери обусловливали необходимость бессменного несения караульной службы. Как сказал Элуф, большинство вновь прибывших вообще не имеют никакой подготовки, и что повсюду в рейхе наскоро сколачивают подразделения новобранцев и отправляют их туда, где ощущается нехватка личного состава. Он рассказывал, что многие из вновь прибывших целыми взводами ударялись в бегство, едва завидев русские танки, или же во время атаки. Их логика была проста: под трибунал при такой нехватке личного состава целый взвод не отдадут — потери достигали критического уровня. А отдуваться за это приходилось офицерам, командирам подразделений.

— Что же, в таком случае, удерживает здесь людей? — допытывался я.

Я просто не мог поверить, что все так деградировало за время моего отсутствия.

— Уж, конечно, не преданность СС, Гитлеру или партии, — ответил Гейнц. — Нас удерживает здесь преданность своим товарищам по взводу.

Уже светало, когда я поднял Гейнца, — кто-то приближался к нашей позиции с тыла. Я с трудом различил немецкого солдата, переступавшего через ямы и исчезавшего из виду за кучами земли.

— Может, вестовой или кто-нибудь нам на смену, — предположил Гейнц.

Когда солдат подошел ближе, моей радости не было предела — к нам пожаловал не кто иной, как Крендл. Он тоже за это время изменился — постарел, осунулся. В последний раз он выглядел куда лучше. И у него все руки были в гнойниках, но вот улыбка была прежней — теплой, располагающей. Мы обнялись.

— Бог ты мой — Кагер! Я думал, ты уже на том свете.

— Фриц, как там наши из 2-го взвода? Пожав плечами, он кивнул.

— Мы потеряли Пфингстага. Еще в мае он попал под пулю снайпера. Все остальные живы и здоровы, насколько можно говорить о здоровье в данных обстоятельствах.

Оглядев меня, он спросил:

— А как твои делишки?

— Да ничего. Вот, вернулся, как только смог встать на ноги.

Мне отчего-то хотелось убедить его, что я не по своей воле столько проторчал в госпиталях.

— Кагер, ведь с тобой дела были плохи, ой как плохи. Врачи толковали нам, что, дескать, тебе каюк. Послушай, я страшно рад снова видеть твою морду!

— А я твою, — ответил я.

Наступило неловкое молчание. Потом я все же спросил:

— Кто же у вас за радиста? Крендла перекосило.

— Да какой-то мудила из «Лейбштандарта «Адольф Гитлер». Считает себя непревзойденным спецом. Ганс Краузе — так его зовут. Он приходится родней самому Теодору Эйке[26], но не скажу, какой именно — не знаю. Вот только одно странно — старик не пожелал взять к его к себе в 3-й полк СС.

— А еще кого прислали на замену?

Мне показалось святотатством упомянуть Пфингстага.

— Людвига Акермана. Хороший парень. Он прибыл к нам в мае.

Наступила еще одна томительная пауза.

— Ты не говорил с Дитцем, чтобы он помог тебе вернуться в наш взвод?

Я кивнул, и Крендл сразу понял, что об этом и речи быть не может. Он повернулся к Элуфу и Гейнцу.

— Вы тут приглядывайте за ним, а не то я приведу сюда весь наш взвод, и вы перед ними будете за него отвечать, — с улыбкой напутствовал моих новых сослуживцев Крендл.

И тут же, набрав в легкие побольше воздуха, добавил:

— Дитц говорил нам, что видел тебя. А я вот сам решил выбраться сюда поглядеть на тебя. Мне уже пора возвращаться, а не то Кюндер чего доброго узнает, куда я ходил.

— Всем от меня горячий привет и всего наилучшего. Кивнув на прощание, Крендл отправился в расположение 2-го взвода.

Я пробыл четыре дня на посту боевого охранения. А Элуф с Гейнцем — целых десять. Мы только и делали, что спали. Бог тому свидетель — что нам еще оставалось? Только спать, если на вверенном тебе участке ничего не происходило. Я коротал время за чтением листовок и газет, собранных моими товарищами за последние недели. Не было газеты, чтобы там не тиснули очередную статейку о великой культурно-исторической значимости войны. Я никак не мог взять в толк, как война может иметь культурно-историческое значение. Мне приходилось пропустить через уши массу партийной риторики относительно евреев, того, как они узурпировали германское правительство, промышленность, банковскую систему, экономику. Но эта проблема всегда существовала за пределами личного. Я был простым радиотехником из Магдебурга. И что мне все эти принимаемые в верхах решения? Какое мне дело до банковской системы и промышленности? Разумеется, в той или иной степени они касались и меня, и результаты принимаемых в верхах решений были явно не по душе мне. Я никогда не мог понять, почему, расстреливая в упор русских и бросая евреев в концлагеря, мы сможем решить решительно все свои внутренние и внешние проблемы.

На четвертый день моего пребывания в боевом охранении Гейнц и Элуф вдруг забеспокоились по поводу отдаленного гула канонады.

— Ложись! — скомандовал я. — Артобстрел.

Уже несколько секунд спустя советские снаряды взметнули вверх фонтаны земли вокруг нас. Элуф и Гейнц стали отходить в тыл.

— Куда? — рявкнул я.

— Куда-куда? В тыл! Куда еще? — выкрикнул в ответ Гейнц. — А ты чего ждешь? Кончится все, тогда вернемся!

Я не мог поверить, что они решились на такое, когда солдат расстреливали на месте за дезертирство и сажали за решетку за невыполнение приказа. Мне не раз довелось участвовать в боях, не раз оказываться на волосок от гибели, а в Боровиках получить тяжелое ранение. Но мне совершенно не улыбалось, чтобы меня вдобавок ко всему поставили к стенке за дезертирство. Прижавшись к земле в неглубоком окопе, я от души проклинал зажатую в руке винтовку К-98 — почему, почему у меня не было при себе автомата?! Гейнц и Элуф продолжали двигаться в тыл, я же оставался в самом пекле. Артподготовка русских продолжалась минут десять, потом, после непродолжительной передышки, противник вновь открыл огонь. Примерно через полчаса Гейнц с Элуфом вернулись.

— Чего это ты решил остаться здесь? — недоуменно спросил датчанин.

— Потому что это мой долг, — ответил я.

Меньше всего мне хотелось предстать в их глазах эдаким бесстрашным героем, но это на самом деле был мой долг солдата.

— В следующий раз давай отходи вместе с нами, — пробормотал Элуф. — Так-то спокойнее будет.

— Я решил остаться здесь и сражаться, если потребуется, — отшил его я.

— Ради тех, кто там? — Элуф многозначительно ткнул большим пальцем в сторону тыла, явно имея в виду наше офицерство. — А вот я решил больше не сражаться ради них, — презрительно бросил он. — Предпочитаю вовремя сделать ноги и остаться в живых.