Сразу после отъезда Савинкова Корнилов пригласил к себе своих ближайших помощников. Он передал им свой разговор с Савинковым и сказал, что теперь все намеченное согласовано с Временным правительством и потому никаких трений быть не должно. Но Лукомского это не убедило. По его мнению, все шло даже слишком хорошо. "Все, сказанное Савинковым, настолько согласуется с нашими предложениями, что получается впечатление, как будто Савинков или присутствовал при наших разговорах или… очень хорошо о них осведомлен".[317] Лукомский добавил, что его беспокоит требование Савинкова не ставить во главе направляемых в Петроград войск генерала Крымова.

Корнилов возразил, что нельзя быть столь мнительным. Савинков, как умный человек, понимает обстановку и потому пришел к тем же выводам. Что касается Крымова, то он известен своей решительностью, и Савинков боится, что тот повесит "лишние 20–30 человек". Впоследствии Савинков будет только доволен, что командовать войсками поставлен именно Крымов. Лукомского это мало успокоило, и он попросил дословно запротоколировать все, сказанное Савинковым в присутствии Романовского. Протокол тут же был составлен и подписан. Вспомним, Савинков также дословно записал содержание своих разговоров с Корниловым. Больших доказательств взаимного недоверия не требовалось.

Большая игра, задуманная Савинковым, выходила из-под его контроля. Обе ключевые фигуры — Корнилов и Керенский — не желали играть по навязанным им правилам. Керенский понимал это яснее, но, чувствуя свою слабость, мог ответить только одним — всячески затягивая и откладывая окончательное решение. У Корнилова антипатия к Керенскому росла с каждым днем. Но он был оторван от столицы и каких-то серьезных информаторов в Зимнем дворце не имел. Поэтому он верил или должен был верить в то, что Керенский пойдет по намеченному пути до конца. Но в глубине души Корнилов уже думал о большем.

На следующий день после отъезда Савинкова у Корнилова состоялся разговор с Филоненко. Главковерх проявил максимум дружелюбия: он принял комиссара по первой его просьбе и немедленно согласился с тем, что его поведение на вчерашнем совещании было ошибкой. Затем, однако, Корнилов спросил Филоненко: не думает ли тот, что единственным выходом для России сейчас является военная диктатура? Филоненко ответил, что это привело бы к еще более худшей анархии. "Будем откровенны, — продолжил он, — диктатором сейчас можете быть только вы, Лавр Георгиевич. Но при всех ваших неоспоримых достоинствах у вас ограничены знания в вопросах невоенных. Как результат, вашим именем будет править безответственная камарилья. Это вызовет гражданскую войну, а плодами ее будут пользоваться только немцы".

"Что же делать?" — спросил Корнилов. У правительства не хватает энергии для того, чтобы спасти страну, а время не ждет. Филоненко отвечал, что диктатура не обязательно должна быть единоличной. Возможно создание некой директории или малого военного кабинета с чрезвычайными полномочиями. В нынешней ситуации такая директория немыслима без Керенского. Но Корнилов упорствовал. Он еще как минимум дважды подводил Филоненко к идее единоличной диктатуры. "Предположите на минуту, что в диктатуре единственное спасение страны, которую вы ведь любите, что бы вы сделали тогда?" Филоненко ответил, что в этом случае он просто покинул бы страну.[318]

Странная это была беседа. Никогда Корнилов не допускал подобной откровенности, тем более с Филоненко, к которому он всегда относился с подозрением. Похоже, что он убеждал самого себя. Мы не можем сказать, что Корнилов уже тогда принял решение. К этому его энергично подталкивало окружение, но сам он скорее был готов действовать в духе договоренности с Савинковым. Это было проще, это позволяло уйти от тех вопросов, ответы на которые он попытался найти у Филоненко. Бесспорно, Корнилов был честолюбивым человеком, но его честолюбие никогда не принимало патологических форм. Стремление к власти ради обладания властью было для него нехарактерно. Власть для того, чтобы спасти страну, — это другое дело, на это Корнилов мог решиться. Но пока что только в будущем.

Савинков вернулся из Могилева в Петроград днем 25 августа. К этому времени он постарался отогнать тяжелые мысли. Главное дело было сделано — компромисс с Корниловым найден. Теперь оставалось одно: необходимые бумаги должен был подписать Керенский. Сразу по возвращении Савинков доложил о результатах своей поездки премьеру, а потом по требованию министра путей сообщений П. П. Юренева — и всему составу правительства.

В тот же день Савинков дважды обращался к Керенскому с просьбой подписать наконец привезенные из Ставки бумаги, но тот оба раза отказывался под какими-то надуманными предлогами. Та же ситуация повторилась и на следующий день. С Керенским явно что-то происходило. Он очнулся от транса предыдущих дней и опять прибег к своей любимой манере затягивать и откладывать неприятные ему решения. Серьезных оснований не верить Корнилову у Керенского, по его же собственному признанию, не было. Скорее здесь сработала его пресловутая интуиция: он нюхом чувствовал приближающиеся перемены, хотя вряд ли мог сам сформулировать, в чем они состоят.

Впрочем, некоторая информация, неизвестная Савинкову, у Керенского все же была. 22 августа, когда Савинков выехал в Могилев, в кабинете премьера побывал посетитель, которому было суждено сыграть роковую роль в бурных событиях последующих дней. Это был бывший обер-прокурор Святейшего синода В. Н. Львов. Мы уже много раз упоминали его имя на страницах этой книги, но сейчас настало время познакомиться с ним поближе.

Как и Керенский, Львов был депутатом Четвертой думы, как и тот, в марте 1917 года вошел в состав Временного правительства. В Думе Львов был известен как специалист по делам русской церкви. По этой причине и в кабинете, возглавляемом его однофамильцем князем Г. Е. Львовым, он занял должность главы духовного ведомства.

По свидетельству людей, близко знавших его, Львов был человеком искренним, но в то же время экспансивным и увлекающимся. Он "был одушевлен самыми лучшими намерениями и также поражал своей наивностью, да еще каким-то невероятно легкомысленным отношением к делу".[319] Львов был верным сторонником Керенского и всячески поддерживал его при любых разногласиях в правительстве. Тем не менее при формировании второго коалиционного кабинета его фамилия выпала из списка министров. Скорее всего, Керенский просто пожертвовал им, чтобы социалисты не кричали о преобладании в составе кабинета цензовых элементов.

Для Львова отставка стала громом среди ясного неба. Потом ему припомнили, что в пылу гнева он называл Керенского своим смертельным врагом. Однако это были не более чем слова, гнев у Львова мог почти мгновенно смениться таким же удушающим обожанием. Не прошло и нескольких дней, как он снова повсюду начал кричать о своем восхищении Керенским, которого именовал не иначе как своим близким другом.

Как бывший депутат Думы, Львов принимал участие в работе Государственного совещания. Даже на него, человека не слишком прозорливого, увиденное произвело гнетущее впечатление. У другого это могло вызвать тревогу, страх за будущее. Львов, с его сверхэмоциональным восприятием окружающего, едва не заболел. Для него навязчивой мыслью стало примирение Керенского и Корнилова.

То, что произошло дальше, на первый взгляд кажется невероятным, совершенно фантастической чередой ошибок. Это очень точно заметил Ф. А. Степун: "Подробное изучение злосчастной путаницы, которую Львов внес в развитие и без того сложных взаимоотношений между Корниловым и Керенским, может привести в полное отчаяние не только социолога, верящего в законы исторического развития, но и всякого человека, не считающего, что мир — сумасшедший дом".[320] На деле события, развернувшиеся в последующие дни, были порождением того взаимного недоверия, которое заставляло Керенского, Корнилова, Савинкова и всех других, вовлеченных в эту историю, подозревать друг друга в смертных грехах.