Позднее сам Керенский вспоминал не без некоторой иронии: «Мои полки! Вот в какой роли видели меня депутаты, возможно, благодаря моей, на их взгляд, непоколебимой уверенности. Я с нетерпением ждал, когда двери Думы откроются, поскольку лишь союз восставших солдат с народными представителями был способен спасти положение. Без конца названивал по телефону, бросался к окнам, рассылал записки по окрестным улицам, допытываясь, идут ли они наконец. Они не шли. Время летело с головокружительной быстротой».[97]
Разумеется, Керенский меньше всего руководил вершившимися событиями. Он просто лучше других депутатов представлял масштабы происходящего. Еще более важно, что он раньше других понял — законы теперь устанавливает не парламент, а улица. Не принципиально, что раньше — это раньше на час. В любом случае Керенский был готов к тому, что для других депутатов оказалось полной неожиданностью.
Заседание было в разгаре, когда у дверей раздались крики и в зал вбежал офицер, в полурасстегнутой шинели и без головного убора. С порога он почти закричал:
— Господа члены Думы! Я прошу защиты. Я начальник караула, вашего караула, охранявшего Государственную думу… Ворвались какие-то солдаты… Моего помощника тяжело ранили… Хотели убить меня… Я едва спасся. Что это такое? — помогите…
Совещание в Полуциркульном зале началось около полудня. Прибавив время на дебаты (и учитывая традиционное депутатское многословие), можно предположить, что описанная сцена происходила в час-полвторого дня. Жаль, что никто из мемуаристов не отметил этот момент точно, ибо он стал поворотным рубежом не только в биографии Керенского, но и в истории русской революции в целом.
Для Керенского действительно настал звездный час. В то время как растерянные депутаты не знали, как реагировать на вопль несчастного начальника караула, у Керенского уже был готовый ответ:
— Происшедшее подтверждает, что медлить нельзя! Я постоянно получаю сведения, что войска волнуются! Они выйдут на улицу… Я сейчас еду по полкам. Необходимо, чтобы я знал, что я могу им сказать. Могу ли я сказать, что Государственная дума с ними, что она берет на себя ответственность, что она становится во главе движения?
Резкий тон Керенского и подчеркнутая решительность в голосе не оставляли сомнений в том, что для него лично со всеми колебаниями покончено. Это было удивительно — человек, в течение всего дня не произнесший публично ни слова, вдруг оттеснил самого председателя Думы. В зале кто-то произнес, и в наступившей тишине это услышали все: «Он у них — диктатор…»[98]
Не дожидаясь реакции других депутатов, Керенский в том виде, в каком был — без пальто и шляпы, выбежал во двор. У кованой ограды, окружавшей дворцовый сад, бескрайним морем колыхалась толпа. Группа солдат уже перелезла через решетку и пыталась открыть запертые ворота. Керенский подскочил к первому попавшемуся и схватил его за рукав.
Граждане солдаты! Великая честь выпадает на вашу долю — охранять Государственную думу… Объявляю вас первым революционным караулом…
Таща за руку свою недоуменно озирающуюся жертву, он почти побежал ко входу во дворец. Сквозь открытые ворота сада за ним валила черная масса людей. К трем часам дня чинная парламентская резиденция превратилась в сумасшедший дом. Везде — в комнатах, коридорах, парадных залах и самых укромных уголках — сидели, стояли и даже лежали сотни людей. Махорочный дым заставлял слезиться глаза, плевки и раздавленные окурки покрывали штучный паркет. Новые обитатели дворца мгновенно уничтожили все запасы еды и питья в парламентском буфете, заодно растащив серебряные ложки.
«Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди… Живым вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец. Залепили зал за залом. Комнату за комнатой, помещение за помещением… Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было — у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дья-вольски-злобное…»[99] Эти слова В. В. Шульгина могут показаться, мягко говоря, излишне эмоциональными. Но именно таким было ощущение большинства депутатов. Многие из них все предыдущие годы ждали революцию, жадно торопили ее. Революция представлялась им прекрасной дамой с обнаженной грудью, как на известной картине Эжена Делакруа. Но на деле революция обернулась пришествием «грядущего хама», и думские либералы растерялись. Они осознали, что власть, которую они так азартно критиковали, защищала их от улицы, обеспечивала им комфортную и беззаботную жизнь. Теперь все изменилось, и будущее казалось безрадостным и непредсказуемым.
Поэтому-то прожженные политики безропотно уступили первенство «мальчишке» Керенскому. Об этом позже откровенно написал все тот же Шульгин: «Революционное человеческое болото, залившее нас, все же имело какие-то кочки… Эти „кочки опоры“, на которых нельзя было стоять, но по которым можно было перебегать, — были те революционные связи, которые Керенский имел: это были люди, отчасти связанные в какую-то организацию, отчасти не связанные, но признававшие его авторитет…»[100] Никого серьезного за спиной Керенского не было. Таковой силы в ту пору просто не существовало, но именно отсутствие ее и помогло Керенскому. Все подсознательно ждали, что вот-вот появится кто-то, кто возглавит движение. Не может быть, чтобы великая революция произошла абсолютно стихийно, что трехсотлетняя история династии Романовых закончится так нелепо и в одночасье. Конечно нет! В ближайшие же часы заявит о себе тайный Исполнительный комитет и скажет: «Это наших рук дело». В ближайшие часы появится вождь, который восстановит порядок, поведет за собой растерянную страну.
Керенский занял место, готовое принять кого угодно. Это не означает, разумеется, что вождем мог стать любой человек с улицы. У Керенского были те достоинства, которые помогли ему не только взлететь вверх, но и сравнительно долго удерживаться наверху. Об этих его качествах нам придется говорить еще немало, пока же отметим только одно — Керенскому нравилась его новая роль. Он летал по залам и коридорам Таврического дворца: кому-то отдавал приказы, что-то подписывал. За целый день он не ел, не пил, не присел даже на минуту, но тем не менее не ощущал усталости. Сам Керенский вспоминал об этом: «День и ночь я метался по Думе, как в трансе, то протискиваясь через плотные стены людей, то кружа по полутемным пустым коридорам. В изнеможении впадал в полуобморочное состояние на пятнадцать — двадцать минут, приходил в себя, выпив стакан коньяку или черного кофе. Время от времени кто-нибудь из друзей ловил меня на ходу или прерывал беседу, заставляя поспешно поесть».[101] Несостоявшийся «артист императорских театров» чувствовал себя на сцене в день самой главной премьеры. С каждым новым приказом, с каждой грозной репликой фигура Керенского все больше вырастала в масштабах.
Ближе к вечеру Керенскому поднесли на подпись бумагу об издании «Бюллетеня думских сообщений», поскольку другие газеты в столице не выходили. Подписывая разрешение, Керенский представил себя в роли градоначальника и не удержался от смеха. «Чему смеетесь, Александр Федорович? — спросил один репортер. — Разве не знаете, что в данный момент вы всемогущи в России?» — «Что ж, — вспоминал позднее Керенский, — приятно было это слышать».[102]
Он, наверное, и сам не понял, насколько это было страшно для России, да в конечном счете и для него самого. Это было очень по-актерски — получать удовлетворение от того, что твоя игра сумела убедить публику. Зритель поверил, что на сцене не артист, а Гамлет, или король Лир, или — вождь, который спасет страну в годину страшных испытаний. Но артист выслушал аплодисменты и покинул сцену, а политик, сыгравший вождя, должен был выполнять обязательства, то есть спасать страну. Однако для этого нужны совсем другие качества, которых у Керенского не было. Впрочем, понадобилось восемь месяцев, для того чтобы это стало понятно.
