Старуха моя потихоньку оплывает жирком. Особенно руки, вон как покруглели. Она продолжает выстраивать громоздкие конструкции из своих блондинистых волос, укрепляя их лаком. На лице – все те же непробиваемые слои косметики. И такая коротышка! Вот они откуда, мои гены. Свербит настойчивая мысль- меня выдрали из ее шел и вот уже больше четверти века назад.

– Что у тебя с рукой?

– Да так, синяки, – отмахиваюсь и рассказываю, что случилось с беднягой Крейви.

Она слушает, открыв рот. Глаза навыкате, как будто не по-детски дернула кокаина.

– Ты счастлив, сынок? – Она постоянно это спрашивает. – Нет, я не из-за бедняжки Алистера, а вообще. Ты вообще счастлив?

– Ну да, мам. Конечно, – отвечаю.

Тогда она смотрит так, типа вызывает на откровенность, и опять:

– Но по-настоящему ли ты счастлив?

Когда я в конце концов говорю, что нет, она начинает катить бочку на отца:

– Это человек сеет л ишь горе вокруг себя. Он разносит несчастье, как я разношу клиентам завтрак. Мало того, что мечтал тут социализм построить, что само по себе – гадость, так он еще и хотел, чтоб ему в этом все помогали. Но Алан Кинг – не тот человек, чтобы ради дела приподнять задницу. Единственное, что помогало мне вытолкать его на улицу, – это необходимость вовремя сходить на забастовку.

– А как твой этот, новый? – спрашиваю. Хотя какой же он новый, они вместе уже пятнадцать лет, дольше, чем она прожила с моим стариканом. Но меня все еще не заставишь даже имени пиздюченыша произнести. Однако кое-что изрядно греет мою душу. Когда говорят о нем, всегда добавляют «коротышка». «Коротышка Арни». А про меня так не скажут! То есть меня иногда обзывают «коротышкой», но никто и никогда не скажет

«коротышка Джейсон». И это, бля, УВАЖУХА!

Мать горестно смотрит на меня. По-моему, высшей точкой проявления наших взаимных чувств был момент, когда мы вместе смотрели «Бэмби»; с тех пор во время редких встреч мы оба подсознательно, но безрезультатно пытаемся пережить его заново.

– Джейсон, я не говорю, что Коротышка Арни – само совершенство. А кто идеален? Разве есть идеальные отношения?

Зато он всегда со мной, когда нужен. – Мать смотрит вниз, как мне кажется, на ту сиську, которую отрезали. Не то чтобы я помнил, какую именно отчекрыжили, они вроде выглядят одинаково под огромным красным свитером. А ведь я когда-то эти сисяры сосал. Во, бля, еще один радостный момент: я урвал

свою порцию, пока хирурги до них не добрались!

– Ма, я ведь к тебе не просто так приехал.

– А я ничего другого и не ожидала, – колко заметила она и протянула руку к сумке.

В душе моей сошлись в схватке желание срубить бабла по-легкому и потуги совести.

– Да нет, – победила совесть, -- не в этом дело. Мне бы кастрюлю на время, мам. Большую.

Она поняла ошибку, даже виновато как-то на меня посмотрела. А потом озадаченно:

– Ты ведь не собираешься суп варить, а? Помнишь, чем закончились твои опыты на кухне в прошлый раз? Хотя, – с тоской в голосе продолжает она, – ты тогда совсем малышом был.

Вдруг до нее, кажется, что-то доходит, и мама смотрит на меня уже с интересом:

– А не вьешь ли ты там гнездышка? Ты себе девушку завел?

Малышка Дженни сегодня ночевала у меня, ушла утром.

Интересно, это считается?

– Есть у меня кое-то, однако пока ничего определенного сказать не могу.

– А меня когда с ней познакомишь?

– Скоро, если дашь кастрюлю, – говорю. Малышка Дженни вообще вырубилась прошлым вечером. Но я был настоящим джентльменом – не считая, конечно, того, что подрочил на ее тугие ягодицы, заляпав молофьей черные штанишки в обтяжку. Ну и сам сразу отрубился. И видел рай в огненной дымке… А может, то был ад?..

Так вот, мы проходим на кухню, и я сразу хватаюсь за здоровенную кастрюлю, висящую на стене. Как раз то, что надо! Надеваю кастрюлю на голову. Офигеть!

– Ты что вытворяешь, дуралей? Немедленно сними! Это для пищи.

– Да ладно, дайте ребенку поприкалываться, – говорю, однако сразу снимаю.

– Зачем тебе такая кастрюлища-то? Открываешь столовую для кауденбитских бездельников?

Да, не долго люди помнят дом родной. Поживут тут в Данфермлине, научатся носы задирать и на тебе, уже буржуазией себя считают. Этот городишко стал городом, когда здесь открыли «Коста Кофе». Прямо так и слышу, как она со своим Говнюком-Коротышем – с этим мандализом – прутся с сумками из магазина к машинешке, а по пути заходят в кафе: «А мне большую чашку кофя!»

Нет уж, эту наживку я заглатывать не собираюсь.

– Меньше знаешь, крепче спишь.

Она закатывает глаза, закуривает и глубоко затягивается.

– Что ты задумал, сынок?

– Да ничего такого, мам. Зря ты куришь, у тебя ведь рак был.

Ее всю передергивает от того, что я так вольно обращаюсь с этим словом.

– Груди, а не легких, – отвечает она, боясь произнести его.

– Как будто от этого сигареты станут полезны…

Она качает головой.

– Снаряд в одну воронку дважды не попадает. А с грудью я сама виновата, слишком часто думала, как их увеличить.

– Но ты ведь не увеличивала?

– Нет, но помышляла. – Она воздевает глаза к небу. – И Он послал мне наказание за то, что думала о пустом, о глупостях. Но я лишь благодарю Его!

Это все Говнюк-Коротышка забил ей голову церковной чертовщиной.

– Скорее, это наказание за то, что мы живем в Файфе, – говорю я, вцепившись в кастрюлю.

В награду за такое замечание я получаю кислую улыбку. Потом мама кивает на кастрюлю:

– Смотри, не забудь вернуть.

– Ну конечно, мам.

– И не задерживай давай! Как взял, так и верни. А если головной убор нужен, хочешь, куплю тебе бейсбольную кепку.

– Угу.

– И осторожнее. Арни пересчитывает всю посуду, а шеф-повар терпеть не может грязи.

– Да не волнуйся ты.

Она протягивает мне большой мусорный мешок.

– У тебя деньги есть?

– Не, я на мели… – по привычке вырывается у меня, хотя на самом деле денег – немерено. И Кахилл за кое-какую «особую» работенку заплатил, да и с похорон кое-что осталось. Я себе даже бэушный компьютер за сотню фунтов прикупил в одной лавочке в центре – инвестиция, бля. Современные, мать их, технологии.

Мама достает кошелек, смотрит на меня пристально, напоминая взглядом о тех днях, когда содержимое этого кошелька волшебным образом исчезало у нас дома. А я радостно складировал в кучу очередную сборную модель самолета – одну из тех, что я так никогда и не построил.

– Возьми, сынок. – И протягивает мне две двадцатки.

– Мам! – Мне хочется что-нибудь сказать в порыве благодарности. Но что сказать – я не знаю. Поэтому выражаюсь коротко и ясно: – Спасибо!

С этими словами я хватаю жалкие откупные, подбираю кастрюлю и отправляюсь в Кауденбит.

Лара наконец-то послушалась и пошла со мной в спортзал. Сначала изо всех сил упиралась и наотрез отказалась снимать темные очки, пока мы не зашли с улицы. Я даже боялась, что она выйдет из раздевалки и отправится в зал в очках. Но нет, лишь скрыла лицо полтоннами пудры. Мы работаем изо всех СИЛ: ворочаем тяжести, занимаемся степом, несемся по бесконечно унылой бегущей дорожке, поднимаемся по бегущим же ступенькам. На все уходит страшно много времени, потому что Лара накладывает косметику по новой перед каждым новым тренажером. К счастью, она выдохлась гораздо раньше меня. Это загадочное явление мы не обсуждаем, но обе осознаем: мы меняемся. Затем – прямиком в студию загара. Я рассказываю ей об отце и этой его идее купить мне новую лошадь; да и Индиго постоянно ноет о том же.

Обе загораем до красноты, а потом возвращаемся в спортивный центр и усаживаемся в баре, взяв по стакану минеральной воды без газа. Лара крутит пальцами печенье в шоколаде, хотя есть его, конечно же, не будет. Она заставляет меня вернуться к теме о новой лошади и говорит: