По окончании заседания Mignet прочел в академической библиотеке некоторые любопытные акты, коих я не нашел в печатном панегирике, в числе оных и письмо Наполеона, после Шатильонского конгресса. {12}

Я был еще в частном заседании Академии наук и слышал жаркий спор академиков о высших и важнейших вопросах государственного хозяйства; два раза посетил выставку произведений французской промышленности; но скажем еще слова два о книжной промышленности. Завтра выйдут в свет две примечательные книги; одна в прозе - "Ирландия", соч. Бомона, {13} друга и спутника Токевиля; другая в стихах - поэма "Le dernier homme", соч. хлебника Ребуля, коей небольшой отрывок напечатан сегодня в "Quotidienne". Токевиль приготовил также к печати новое произведение; но, опасаясь, чтобы книга его не повредила действию, которое должно произвести сочинение друга его, и не отвлекла от него внимание публики и журналистов, он остановил обнародование собственного произведения. Я бы мог рассказать вам прекрасную черту Ребуля, и не одну, а две, но боюсь оскорбить смирение поэта. По сию пору публика знает Ребуля только по его собранию мелких стихотворений "Poesies", par Jean Reboul, 1836, по письму Ламартина о стихах его и по предисловию к оным Александра Дюма "Une visite a Nismes". Все читали с восхищением "L'ange et l'enfant" и поверили похвалам Ламартина. Ангел призывает младенца от земли в свое небо:

La terre est indigne de toi.

La, jamais entiere allegresse;

L'ame у souffre de ses plaisirs;

Les cris de joie ont leur tristesse,

Et les voluptes Jeurs soupirs.

Но в пьесе, посвященной Шатобриану "Sainte-Helene, ou anatheme et gloire", еще более поэзии; вдохновение сильнее и возвышеннее: один голос славит, другой карает Наполеона. {14}

24/12 мая 1839. Третьего дня спасся от итальянской поэмы импровизатора Редальди, читанной в салоне нашей милой соотечественницы, а вчера выслушал целую трагедию у Рекамье, читанную автором, маркизом Кюстином. Сюжет из истории итальянской: отцеубийца Ченчи. Трагедия сия уже играна a la porte de St. Martin, но автор несколько переделал ее, в четыре акта, и, по возвращении своем из России, куда скоро сбирается, намерен представить ее на собственном театре, и Рахель берется играть главную роль Ченчи, но нет Тальмы для отца ее. Трагедия писана хорошими, иногда сильными стихами. Четвертый или последний акт наполнен трагическими сценами, и в первый раз на сцене французской является папа: желая спасти душу, а может быть, и жизнь дочери-отцеубийцы, он дает ей аудиенцию в саду Ватикана. Разговор их наполнен превосходными сентенциями и des vers a retenir. По окончании чтения, Шатобриан советовал автору скрыть от папы истинную причину отцеубийства, не заставлять дочь оправдывать себя виною отца, и тем еще более возвысить характер ее. Ампер соглашался с Шатобрианом. Но как согласить сию перемену с участием, которое принимает кардинал, дядя Ченчи, знающий об ужасном преступлении отца ее и умоляющий папу простить невольное преступление? Молчание кардинала было бы противно всякому правдоподобию. {15}

В числе слушателей была и Delphine Girardin, урожденная Gay, поэткрасавица, теперь супруга исключенного из камеры депутатов журналиста. Несчастие мужа послужило ей вдохновением: мы читали в журналах стихи ее если не в честь, то _за честь_ мужа. Я простился с Рекамье, исполненный нежнейших чувств благодарности за лучшие минуты парижской жизни моей, за эту улыбку, которую выразить умел только Канова и Баланш.

Сию минуту приносят ко мне "Le djernier jour", poeme en 10 chants, par J. Reboul, accompagne de notes et suivi d'une lamentation a la ville de Nismes. Читаю предисловие автора; в последних строках его выражена главная мысль поэмы: "Nous ne sommes ni prophete, ni inspire du ciel: seulemeut, le soir, nous avons vu l'honzon en feu, et nous avons dit que la journee du lendemain serait brulante". В прологе два голоса перекликаются, голос неба и поэта, ему повинующегося:

Sinistre precurseur d'immenses funerailles,

Vous voulez que je crie autour de nos murailles:

Jerusalem, malheur a toi!

Malheur a toi, malheur, o. cite de scandale!

Je redirai malheur! jusqu'a l'heure fatale

Ou je dirai malheur a moi!

В первой песни призвание к ангелу разрушения:

Toi qui fis un appel aux vastes oceans

Afin d'ensevelir la terre des geans,

Et sur les plus hauts monts, balangant les abymes,

Trouvas des chatimens a la taille des crimes!

25/13 мая. Так как я успел послать экземпляр "Последнего дня", то более и не выписываю. Читайте сами.

Второй час пополуночи того же дня. Сейчас возвратился с блестящего английского бала: празднован день рождения королевы. Все посетители и посетительницы были с букетом розовым, по желанию посольши. Никогда такого многолюдного съезда не бывало. Средний дворик с садиком был устроен палаткой, меблирован, освещен и усажен цветниками благоухающими. Музыка в двух местах гремела. Дамы сияли бриллиантами; принцесса Дория унизана была нитями и филограммами из крупных бриллиантов: один Мальтийский кавалер не уступал ей в сиянии алмазном. Грек-красавец с Ионийских островов, облитый серебром, вальсировал неудачно, но пленял всех бледностию и красотою. Моле опять более получаса шептался с Тьером: уверяют, что последний отказывается на время от политики и возвращается в храм истории - писать деяния Наполеона за 500 тысяч франков, кои предлагает ему книгопродавец. {16}

На бале опять всех занимала телеграфическая весть о возгоревшейся войне между Турцией и Египтом: завтра министерство будет просить усиления бюджета, или сумм, назначаемых на морские силы. Жуанвильский принц просится на войну. Надеются утушить пламя. {17}

Веймар, 6 августа/25 июля 1840. Я приехал сюда третьего дня в 11 часов; справился, когда ожидают сюда из Вильгельмсталя великую княгиню, и узнал, что она должна сегодня выехать оттуда, обедать в Эйзенахе и к вечеру быть уже в здешнем Belvedere. Я решился ожидать ее высочество здесь и возобновил знакомство с г. Липманом, наставником государя наследника, который доживает теперь век свой, в ученом досуге, корреспондентом министерства просвещения. Но возвратимся к последнему дню в Берлин, откуда я в последний раз писал к вам. Я выехал оттуда в 5 часов после обеда 1 августа, в 8 был уже в Потсдаме, проехав прекрасные дачи, на песке построенные, братьев королевских, где я бывал прежде и гостил у принцесс; в Потсдаме остановился по-прежнему, у "Пустынника", zum Einsiedler, и немедленно взял коляску и отправился в Sans-Souci к Гумбольдту, с Лейбницем под рукою (т. е. с его проектом, Петру I представленным). Мне сказали, что Гумбольдт пьет чай у короля в Шарлотенгофе. Начинало уже смеркаться. Я пошел бродить в парк и набрел неожиданно на Шарлотенгоф, откуда выходит король со свитою. Придворные коляски и таратайки ждали королеву; она вышла с двумя дамами, заметила незнакомое лицо и, как я после узнал, подождала минуты две, думая, что я имел до нее дело. Но я распознал в числе королевской свиты Гумбольдта: он узнал меня и подошел ко мне; успел сказать мне, что дело мое, как говорят, в шляпе, что король даст приказание об удержанных пяти рукописях. Гумбольдт хотел на другой день зайти ко мне, но я предварил его. Из Шарлотенгофа он поехал к королю в Sans-Souci ужинать, а я побрел в Потсдам с попутчиком, кадетом, который рассказывал мне анекдоты о новом короле, о его деятельности, о приветливости ко всем и о его образе жизни в Потсдаме. Кадету все было известно - и казалось, что он готовился в камер-юнкеры или флигель-адъютанты…

Я добрел до "Пустынника", довольный моей вечернею прогулкою и встречами. На другой день, в воскресение, встал в 6 часов и встретил утро в потсдамских окрестностях. Я попал прямо на бронзовый бюст Александра I, окруженный пушками. Неподалеку другой бюст генерала Шарнгорста, сподвижника государей, спасавших Европу от Наполеона. Зашел в католическую церковь: огромное, но бедное, полукаменное, полудеревянное здание, на дворе оружейной фабрики; побрел по дороге в Sans-Souci, увидел песчаную площадь с какой-то башенкой: тут собиралось некогда… Табашное общество, Tabacks Kollegium, коего трубки разной формы и калибра показывали мне в кунсткамере: теперь - все салоны обратились в табашные коллегии…