Я пришел в Sans-Souci в 8 часов утра: Гумбольдт уже гулял в парке и минут через 10 возвратился. Я успел насладиться в тени аллей прохладою утра и взобрался ко дворцу по каменной лестнице, уставленной померанцевыми деревьями. Италия в песках Бранденбургии! Каприз гения, не угадавшего первых начал политической экономии, создал сии громады для употребления капиталов, для убеждения Европы, что семилетняя война не истощила казны его! Представитель XVIII века, хозяин и строитель сей державной обители, король и Фридрих II и завоеватель, во вражде с пол-Европой, мечтал о беззаботном отдыхе. Беззаботный - и во вражде с двумя государынями, с коими только смерть и победа примирили его! Я нашел Гумбольдта, читающего моего Лейбница, коего я ему накануне оставил. {1} Он пожелал иметь копию с замечаний о _магнитной стрелке_, кои Лейбниц представил Петру Великому. {2} Я обещал прислать ему сии копии (кажется, тайна природы может быть уже не тайна государственная). Мы проговорили около часа о разных предметах: от политики переходили к книгам, к властям предержащим, к совопросникам века сего. Все, что слышу о новом короле, меня радует: для будущего много надежд. Он долго наблюдал, со многими советовался и приобрел опытность государственную, без личной ответственности в том, что совершалось в глазах его: размышление и опытность употребит он на пользу государства. Кто, на троне, умеет наслаждаться и пользоваться Гумбольдтом, за того _общее мнение_. Уже патриот Арндт, в страшную годину Пруссии сподвижник Штейна, празднует свое политическое и профессорское возрождение с друзьями освобожденной от Наполеона Германии. Почти накануне дня сего издал он свою биографию: "Erinnerungen aus dem ausseren Leben", von Ernst Mor Arndt {3} (в ней много и об императоре Александре, много, много и о тогдашних обстоятельствах…)". Скоро после издания его биографических записок, оправдались его слова, его вера в провидение. Ян также уже на полной свободе; ветерана поэтов Германии, Тика, из Дрездена призывают в Берлин. Гумбольдт показал мне новый роман его; ожидают, что Эйхгорн, также друг и сподвижник Штейна, занимающий ныне важное место в министерстве иностранных дел (ему поручены дела по сношению со всеми немецкими государствами), будет назначен министром народного просвещения: публика заранее радуется сему назначению.
Гумбольдт знаком не с одними высотами Чимборазо, но и с низостями некоторых литераторов, нам известных. Я удивился его всеведению! он изъявил искреннее негодование на статью против умного и благородного нашего литератора Мельгунова; я хвалил ему книжку Кенига. {4} Гумбольдт повторил мне обещание короля отдать мне и 5 удержанных рукописей о России; я все получу в свое время чрез нашу миссию, а Гумбольдт уведомит меня письменно обо всем, что сделано будет. Еще многое говорено было; все, все сохранится в моем благодарном сердце. Настал час литургии, и Гумбольдт предложил мне довести меня в гарнизонную церковь. Я опять видел там короля, королеву, принца Карла и выслушал довольно посредственную проповедь зятя епископа Эйкерта.
Из церкви я возвратился к своему "Пустыннику"; отобедал, послал за лошадьми и в час уехал из Потсдама; часа два отдыхал на пути и в 7 часов утра приехал в Галле; освежился, побежал к Цвечке, моему знакомому книгопродавцу, бывшему товарищу утопившегося в Неве Мейера; купил университетский каталог и в 7 1/4 слушал уже лекцию Эрдмана "Ueber die Religionsphilosophie". Я уже слыхал его прежде; он говорит хотя слишком скоро, но внятно и вразумительно, несмотря на отвлеченность предмета. Содержание лекции я записал только про себя, заметив в Эрдмановой кое-что, напоминавшее мне мысли Жубера: он не читал их. Эрдман лифляндец; его приглашают снова в Дерпт; я советовал принять приглашение: это выгодно для него и для Дерпта. После Эрдмана, от 8 до 9, слушал я нравственность (die Moral) у малютки Вегшейдера. Он говорил о любви, о браке, о семейственной жизни: сначала было мало нового, но давно известное разве не входит в план полного курса? От многоженства (полигамии) перешел к полиандрии, т. е. многомужеству: оно еще безнравственнее и противнее выгодам гражданственности, потому что совершенно уничтожает достоинство человека-мужчины и делает невозможным воспитание детей, неизвестностию отца. В Страбоне, в Кесаре, в новейшем путешественнике Форстере указал он на примеры полиандрии: "Брак, в благородном виде своем, есть основание всякого человеческого образования, корень всякой нравственности, и только он делает возможным воспитание детей". {5} Я написал несколько страниц в своей карманной книжке из каждой лекции; но не хочу вас вести на студентскую скамью. От 9 до 10 слушал я знаменитого Гезениуса, ориенталиста, и особенно гебраиста, коему привез поклон от Гумбольдта. Он читает о книге бытия по еврейскому тексту, для меня непонятному, но он переводит тексты сам на немецкий и объясняет их превосходно. Эрдман перед лекцией познакомил меня с ним. Я и его слыхал уже здесь. Он проходил в тот раз 28-ю главу стих 19-й, о Иакове. Занимательно и любопытно было объяснение восточной идиллии о сватовстве Иакова. Гезениус почитается первым гебраистом в Германии; для богословов необходима книга его.
От 10 до 11 слушал я Толука, моего кисингенского приятеля, коего слыхал только по сию пору в церкви. Я нашел его уже женатым, выздоровевшим. Я люблю книги его. Die kleinen Schriften и теперь со мною. Он был некогда протестантским проповедником, едва ли не первым, при берлинской миссии в Риме; превосходно опровергал Штрауса, а теперь издает здесь и богословскую газету. Он читает несколько лекций; я попал на объяснение Евангелия от Иоанна, 13-й главы. Сверх того, он читает о посланиях св. Павла и толкует пророков. Желал бы передать вам все слышанное или по крайней мере записанное на сей лекции, но времени недостанет; в Толуке много души или, лучше, Gemut. С некоторого времени на него нападают за некоторое отступление от прежних убеждений, но я еще не успел ознакомиться с этой полемикой; больно мне только было слышать отзыв Толука, искренно мною уважаемого, о моем Неандере. Когда я спрашивал Неандера о Толуке, он отвечал мне более молчанием и хвалил только религиозное чувство и многосторонность учености Толука, между тем как сей последний говорил о нем с какой-то внутреннею досадою, трунил над ним по-своему. Толук позвал меня на вечер, с историком Лео и с двумя молодыми богословами.
От 11 до 12 слушал я Юлийса Мюллера, о коем Неандер говорил мне с величайшим уважением. Он читает церковную историю. После лекции я с ним познакомился и передал ему сердечное приветствие Неандера. Мюллер вспомнил, что встречал меня в Геттингене, в 1837, на вековом празднестве. Хвалят очень его книгу "Ueber die Sunde".
От 12 до 1 слушал я Новейшую историю у Лео: вы знаете его по истории Италии, изданной им для Герена и Укерта; по Всемирной истории, коей вышло уже четыре части, знаете, наконец, и по ссоре его с гегелианцами (die Gegelinger - в насмешку над Gegelianer). Я вечерял у него за три года пред сим и тогда слушал лекции его о какой-то древней немецкой поэме. Теперь он проходил французскую революцию во всей подробности; исчислял происшестия, делал характеристику партий и их корифеев, "der Flugelmanner der Zeit", как он их назвал. Описал даже некоторых из живущих, например Пасторета, но удачнее всего сделал портрет Карно, устроителя победы (о нем сказали: il a organise la victoire), потом и Дантона, Мирабо, Isnard (он был бемист и в духе Сен-Мартена), Мерли де Тионвила, Везина, Шабо, Ла-Круа, Камбо, Рюля, Талейрана и, наконец, описал буйство в Авиньоне. Он оживляет лекции каким-то жаром, не красноречия, а как бы участия в происшествиях и в лицах, о коих повествует. Ранке думает более о себе, хочет изумить повествуемым и остротами, может быть,, заготовленными; Раумер сух в своем велеречии; но Лео проникнут убеждением искренним, чувством негодования или энтузиазма к повествуемым событиям или к описуемым лицам и к духу времени. Он увлекает за собою: volentem et nolentem trahit.
