И даже на этих пустынных улицах он на каждом шагу продолжал искать Марию.

ЦЕНТР КОНВОЯ

У Хоффмана дьявольски болела нога.

Это здорово помогало оставаться настороже. Каждый раз, когда БТР подбрасывало на неровной дороге, Калисо поглядывал на полковника, словно ожидая, когда очередная рытвина заставит его застонать. Может, все же пора сделать обезболивающий укол?

"Я идиот. Если бы меня убили, кто встал бы на мое место? Рейд или Маклинток. И тогда прощай, человечество. Оба они порядочные тупицы".

Хоффман не хотел остаться в истории как деятель, при котором человечество прекратило свое существование. И даже мысль, что в этом случае не было бы никакой истории, чтобы его осудить, ничуть не облегчала его ношу. Но он не может жить вечно, а генофонд офицеров с каждым днем становился все беднее. Мысли о преемственности постепенно становились настойчивее; надо найти способного молодого человека и подготовить его для будущей замены. Феникс, не будь он таким импульсивным и грубым мерзавцем, мог бы стать неплохим кандидатом.

"Да, конечно, я вижу в этом иронию. Возможно, я не доверяю ему по той причине, что не доверяю сам себе".

Однако он поймал себя на том, что даже мысленно не назвал его предателем.

"Как же я пошел на такое?"

Хоффман никогда в своей жизни не чурался грязной работы, а ее немало выпало на его долю. Только сейчас он с ужасом осознал, что бросил Маркуса Феникса в пустой тюрьме и не проявил к нему элементарного милосердия, в котором не отказывают даже паршивой собаке. Не послал ему пулю в голову, чтобы избавить от дальнейших мучений. Лишь в последние несколько ночей Хоффман в мельчайших деталях представил себе смерть, которую так хорошо узнал на предыдущей войне. Рано или поздно кончатся еда и вода: еда очень быстро, вода, возможно, через несколько недель. Или Саранча прорвется в камеру. Неужели кто-то заслуживает такой гибели? Неужели Маркус Феникс своим героизмом на войне не заслужил хоть немного милосердия? Или Хоффман считал себя лучше его?

Это было мгновенное решение.

"Откройте замки, выпустите этих негодяев".

"И Феникса, сэр?"

"Нет, его оставьте. Пусть гниет, что бы ни случилось".

Всего одно мгновение, пока он не схватился за оружие на бедре и не бросился разрешать очередной кризис.

Но срочность не могла послужить оправданием: Хоффману каждый день приходилось принимать решения в доли секунды. Его смущало то, что он не понимал, почему так поступил. Человек, принявший это решение, был ему незнаком; это был не тот Виктор Хоффман, каким он себя считал. Он понял это в то мгновение, когда увидел, как Маркус выходит из вертолета — спасенный Домом, который не побоялся нарушить приказ и даже был готов умереть за друга. В тот момент Хоффману пришлось посмотреть в глаза обоим: Фениксу и Дому.

"И Феникс все еще хочет сражаться. Даже после всего этого дерьма. Даже после того, как я его бросил. Он все еще старается изо всех сил".

Хоффман спрашивал себя, не мнение ли Дома Сантьяго беспокоит его больше, чем все остальное?

"Ты это сделал. Смирись с этим. И учись".

Впереди лежала прямая дорога: никаких поворотов, тупиков, туннелей; отличная видимость даже в неровном свете редких фонарей. Дома по сторонам более или менее уцелели, и можно было подумать, что это обычные городские окраины до Дня-П. Бродяги немногочисленными группами стояли, прислонившись к стенам домов, или сидели на ступеньках. Они курили, пили и наслаждались давно забытой возможностью расслабиться и не прятаться в норы. Даже поднятые средние пальцы в знак презрения к Коалиции казались почти доброжелательным жестом.

Здесь не может быть никакой засады.

Но Калисо крепче сжал пальцы на руле. Хоффман вдруг понял, что и сам напряженно озирается по сторонам, отыскивая угрозу, притаившуюся среди груд неубранного мусора. Он не замечал никаких признаков противника, намеков на засаду, которые его, бывшего когда-то молодым бойцом, столь тщательно учили различать. С тех пор бдительность стала для него таким же естественным чувством, как зрение или слух.

Люди еще оставались на улице. Не было ни одного припаркованного автомобиля, который надо было бы объезжать. Ни одна материальная угроза не отражалась на радаре, и все же Хоффман знал, чувствовал, ощущал на языке, каким-то непостижимым образом понимал, что неприятности уже близко.

Калисо, держа одной рукой руль, вторую положил на рукоятку оружия. Он тоже это знал.

В наушнике Хоффмана зазвучал ровный голос Феникса. Казалось, он заполняет всю голову.

— Бэтээр-один — всем экипажам. Мы почувствовали вибрацию. Будьте начеку.

Возможно, это ровным счетом ничего не означало. Это мог быть сдвиг породы, все еще не успокоившейся после взрыва светомассовой бомбы. Это мог быть просто разрыв сточной трубы, но бродяги вдруг стали исчезать с улиц, прячась внутри зданий, а Хоффман доверял звериному чутью, еще жившему в каждом человеке, ничуть не меньше, чем современным технологиям. Хотя и последние тоже могли бы помочь.

— Командир конвоя вызывает центр контроля, — произнес он в микрофон. — Штрауд, у нас возможный контакт. Ощутили вибрацию. Сделайте еще одну проверку маршрута.

— Уже выполняю, полковник. «Джек» следует впереди колонны. Я послала его по маршруту.

Аня хорошо соображала. Она понимала, что такое засада. Она знала, что их могли подстеречь где угодно…

— Черт!

Крик был настолько громким, что у Хоффмана заложило ухо. А он даже не мог определить, откуда поступил сигнал, — никаких позывных. О какой дисциплине можно говорить со штатскими! Калисо вел БТР на прежней скорости. Если ты не видишь засаду — продолжай двигаться. Если увидел — жми на тормоза и быстро отходи назад.

— Два-двадцать пять, на нас напали, машина перевернулась! — (Номер означал, что машина шла позади командного БТР. Вслед за ними еще двигалось много автомобилей.) — Проклятые черви!..

Выстрелы загремели одновременно и в наушнике Хоффмана, и снаружи, между домами. Раздалось и несколько взрывов — похоже, в атаке участвовали бумеры. «Джек» продолговатой тенью на высокой скорости пролетел над головами, направляясь к хвосту колонны. Грузовики, разделенные двадцатиметровыми интервалами, растянулись в городской застройке на целый километр. Хоффман не знал, в каком месте остановился номер два-двадцать пять и есть ли возможность другим машинам обойти его стороной. Это мог видеть только «Джек». Хоффману и всем остальным водителям колонны оставалось только ждать указаний по рации. Они были слепыми. Только «Джек» мог увидеть всю картину, а через его электронные глаза — Аня Штрауд.

— Штрауд, что там происходит?

Она отозвалась мгновенно:

— Контроль вызывает два-двадцать семь. Сворачивайте влево, влево, влево. Всем машинам, следуйте за два-двадцать семь.

Значит, два-двадцать шесть тоже пострадали. Штрауд взяла на себя руководство и направила остаток колонны в обход, мимо засады. Теперь надо было выиграть время. Если черви прорвались там, они могли выбраться наружу где угодно. Но конвой должен был продолжать движение, чтобы лишить их возможности напасть снова.

— Два-двадцать семь, у меня только один бот в воздухе, так что на каждом перекрестке сообщайте, где вы находитесь, чтобы я могла указать дальнейшее направление.

— Контроль, это два-два-семь. Сворачиваю влево на автостраду. — Голос ответившей женщины дрожал от страха, но она крепилась, не поддавалась ему. Неплохо для штатских. — Это черви, мы видели их. Впереди все чисто.

Женщина не представляла, куда ехать дальше.

— Штрауд, держите «Джека» поближе к ведущему транспорту, — приказал Хоффман. Калисо сдал назад, развернулся и на большой скорости погнал «Броненосца» вдоль колонны грузовиков. — Мы движемся к концу колонны, попытаемся разогнать червей. Как обстановка?

— «Джек» пролетел над местом засады, сэр. Грузовики два-двадцать пять и два-двадцать шесть остановлены и сильно повреждены, два-двадцать шесть уже горит. Я вижу… водителя и стрелка… они все еще в кабине. Два-двадцать пять… водитель и стрелок мертвы, машина перевернута вверх колесами.