— Иуда, ты знаешь, почему я оставил мою любимую Галилею и пришел в Иерусалим?

— Да, — ответил Иуда. — Потому что то, что должно свершиться, свершится здесь.

— Да, отсюда возгорится пламя Господне. Я уже не могу спать. Срываюсь в полночь и смотрю на небеса — не разверзлись ли они? Не низвергаются ли с них языки пламени? С наступлением дня я спешил в Храм, говорил, грозил, указывал на небо, приказывал, просил, заклинал, чтобы спустилось пламя. Голос мой умолкал, а небеса вверху надо мной по-прежнему оставались сомкнутыми, глухими и спокойными. И вдруг однажды…

Голос его прервался. Иуда склонил голову, чтобы лучше слышать, но смог разобрать только сдавленное дыхание Иисуса да стук его зубов.

— Однажды? Однажды? — спрашивал Иуда, затаив дыхание.

Иисус глубоко вздохнул и сказал:

— Однажды, когда я в одиночестве лежал на вершине Голгофы, пророк Исайя возник в мыслях моих. Нет, не в мыслях: я явственно видел его перед собой на камнях Голгофы, и в руках у него была искусно выделанная шкура козла, со всеми четырьмя ногами, головой, рогами, увешанная амулетами, — точь-в-точь черный козел, которого я видел в пустыне, — а на шкуре были начертаны письмена. «Читай!» — велел Исайя и поднял козла вверх прямо передо мной. Едва я услышал голос, пророк и козел исчезли, и в воздухе остались только черные письмена с красными заглавными знаками.

Иисус устремил взгляд к свету, побледнел, стиснул руку Иуды, впился в нее.

— Вот они! — испуганно прошептал он. — Заполнили воздух.

— Читай! — сказал Иуда, тоже содрогаясь от страха. Хриплым, прерывающимся голосом Иисус стал разбирать слог за слогом, словно письмена были живыми зверями, на которых он охотился, а те не давались ему. Он читал по слогам, вытирая пот с лица:

— «На него взвалили проступки наши, прегрешения наши изранили его, а он, скорбящий и горестный, даже рта не раскрыл. Покинутый, презираемый всеми, брел он, не оказывая никакого сопротивления, вперед, словно агнец, которого ведут к мяснику на заклание».

Иисус умолк. Он был бледен, как полотно.

— Не понимаю, — сказал Иуда, разгребая носком камни. — Не понимаю. Кто есть агнец, которого ведут на заклание? Кто должен умереть?

— Иуда, брат мой Иуда, это я, — медленно ответил Иисус.

— Ты? Ты? — Иуда отпрянул. — Разве не ты — Мессия?

— Я.

— Не понимаю! — воскликнул Иуда и пнул камни так, что разбил в кровь пальцы на ногах.

— Не кричи, Иуда: ради спасения мира я должен добровольно принять смерть. Я тоже не понимал этого, хотя Бог и посылал мне знамения: то видения в воздухе, то сны, то дохлого козла в пустыне, принявшего на шею свою все грехи человеческие. А один призрак, словно пес, неотступно следует за мной с того дня, как покинул я материнский дом, иногда забегая вперед и указывая мне путь. Какой путь? На крест.

Иисус медленно огляделся вокруг. Позади возвышался горой белых черепов Иерусалим, а впереди — камни, несколько сребролистых маслин да черные кедры. Кроваво-красное солнце шло на закат.

Иуда рвал волосы из бороды и бросал их на землю. Иначе представлял он себе приход этого Мессии: явится с мечом в руке, бросит клич, и в долине Иосафата воспрянут из могил все поколения почивших евреев, соединятся с живыми, вместе с евреями воскреснут их кони и верблюды, и все они, пешие и конные, ринутся резать римлян, а Мессия воссядет на престоле Давидовом и подушкой для ног его будет Вселенная. Таким был Мессия, которого ожидал Иуда Искариот, и вот на тебе!

Он исподлобья глянул на Иисуса, закусил губу, чтобы резкое слово не вырвалось из уст, и снова принялся ворошить камни пятками. Иисус посмотрел на Иуду и пожалел его.

— Наберись мужества, брат мой Иуда, — сказал он, стараясь, чтобы голос его звучал поласковее. — Мне оно тоже нужно. Иначе нельзя, таков путь.

— А потом? — спросил Иуда, устремив взгляд в камни. — Что будет потом?

— Я вернусь в полной славе моей судить живых и мертвых.

— Когда?

— Многие из нынешнего поколения не умрут, не увидев меня.

— Пошли! — сказал Иуда и быстро пошел вперед.

Иисус, тяжело дыша, шел за Иудой, стараясь не отставать от него. Солнце уже изготовилось низринуться на Иудейские горы. Издали, со стороны Мертвого моря, послышалось завывание первых Проснувшихся шакалов.

Иуда с глухим рычанием стал спускаться вниз. Внутри него происходило землетрясение, все рушилось. Он не верил в смерть, которая представлялась ему худшим из путей, а воскресший Лазарь вызывал у него тошноту: из всех мертвецов он казался Иуде самым мертвым, самым мерзостным. А сам Мессия? Как он сам выйдет из схватки со Смертью! Нет, нет, в смерть Иуда не верил!

Он повернулся к Иисусу, желая возражать, желая бросить вертевшееся на языке резкое слово, — может быть, удастся заставить его пойти по другому пути, который не ведет через смерть, — но, обернувшись, закричал в ужасе: огромная тень падала от тела Иисуса. Это была не человеческая тень, а крест. Иуда схватил Иисуса за руку:

— Смотри! — крикнул он, указывая на тень.

У Иисуса волосы на голове встали дыбом.

— Молчи, — тихо прошептал он. — Молчи, брат мой Иуда.

Так, держась друг за друга, они добрались до плавно поднимающейся вверх дороги на Вифанию. Иисус почувствовал слабость в коленях, и тогда Иуда стал поддерживать его. Шли они молча. На мгновение Иисус нагнулся, подхватил с земли разогретый солнцем камень и некоторое время держал его, зажав в руке. Был ли это, действительно, камень или же рука любимого человека? Он огляделся. Как зелена была эта земля, умершая зимой, как цвело все вокруг!

— Не кручинься, брат мои Иуда! — сказал Иисус. — Почему зерно проникает в почву, а Бог посылает дождь, чтобы почва разбухла и колос взошел из мягкой земли напитать человека? Если пшеничное зерно не умрет, разве когда-нибудь сможет прорасти оно колосом? Так и Сын Человеческий.

Но это не утешило Иуду, который молча поднимался в гору. Солнце закатилось за горы, ночь взошла с земли, на вершине холма уже замерцали первые светильники.

— Вспомни Лазаря… — снова начал было Иисус, но Иуда почувствовал приступ тошноты и пошел вперед, сплевывая.

Марфа зажгла светильник и Лазарь отнял ладонь от глаз: свет все еще тревожил его. Петр взял за руку Матфея и уселся вместе с ним у светильника. Почтенная Саломея нашла клубок черной шерсти и принялась сучить нить, размышляя о сыновьях. Боже, когда же, наконец, наступит день, в который на волосах их заблистает золотая лента и все Геннисаретское озеро будет принадлежать им…

А Магдалина спускалась вниз по тропинке. Учителя все не было, и печаль ее была столь велика, что уже не умещалась в доме, и потому она ушла оттуда: кто знает, может быть, ей посчастливится встретить любимого? Сидя на корточках во дворе, ученики искоса поглядывали на ворота и молчали. Гнев все еще бурлил в них. В доме стояла полная тишина, не было слышно ни звука. Обстановка была самая что ни на есть благоприятная для Петра, которому давно уже не терпелось глянуть, что записывает по вечерам в свой свиток мытарь. После сегодняшней ссоры терпение его иссякло: он должен знать, что там говорится о нем. Бессовестный народ эти писаки, с ними нужно быть начеку, а то, чего доброго, выставят тебя посмешищем перед грядущими поколениями. Пусть только мытарь попробует сделать что-то в этом роде — все его рукописи и тростинки сегодня же вечером полетят в огонь. Поэтому Петр вкрадчиво взял Матфея под руку, и они опустились рядышком на колени у светильника.

— Будь добр, Матфей, почитай, — попросил Петр, — Мне, видишь ли, хотелось бы знать, что ты пишешь про Учителя.

Матфею было приятно слышать такие слова. Он молча вынул из-за пазухи рукопись, разложил ее на вышитом женском платке, который подарила ему Мария, сестра Лазаря, бережно развернул, словно какое-то раненое живое существо раскрыл и, размеренно покачиваясь, собрался с духом и то речитативом, то нараспев стал читать:

«Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова. Иаков родил Иуду и братьев его, Иуда родил Фареса и Зару…»