И вот когда она мысленно представляла себе все это, проворно вращая искусной рукой веретено, с улицы донеслись голоса и шум шагов. Заиграла труба. Ба, да разве это не труба косоглазого Фомы-коробейника?! Звонкий голос кричал:
— Открывайте! Открывайте! Пришло Царство Небесное!
Магдалина вскочила с места. Грудь ее высоко вздымалась. Он пришел.
Пришел! Дрожь пробежала по телу, бросая ее то в жар, то в холод. Она бросилась как была, без платка, с волосами, распущенными по плечам, пробежала через двор, выскочила за ворота, увидала Господа, издала радостный крик и бросилась ему в ноги.
— Учитель! Учитель! — торопливо повторяла Магдалина. — Добро пожаловать!
Она забыла о плодах граната и о своем намерении, опутала святые колени рассыпавшимися по земле волосами цвета воронова крыла, все еще хранившими старые греховные благоухания.
— Учитель, Учитель, добро пожаловать! — торопливо повторяла она, нежно увлекая его в свое убогое жилище.
Иисус наклонился, взял Магдалину за руку, поднял ее. Он держал ее, очарованный и робкий, как неопытный жених держит невесту. Все тело его ликовало. Не к Магдалине наклонился он, не Магдалину поднял он с земли, — пред ним была душа человеческая, а он был ее нареченным. Магдалина дрожала всем телом, густо покраснев и прикрыв грудь волосами. Все смущенно разглядывали ее. Как она исхудала и побледнела, что за круги лилового цвета появились вокруг глаз, и даже пухлые губы зачахли, словно цветы, лишенные влаги!
Они шли вдвоем, взявшись за руки, и это казалось им сном: не по земле ступали они, но плыли по воздуху. Может быть, это была свадьба, а оборванцы, занявшие всю дорогу и следовавшие за ними, были их свитой? Может быть, растущее во дворе отягощенное плодами гранатовое дерево было добрым духом, богиней дома или же счастливой простой женщиной, которая произвела на свет сыновей и дочерей, а теперь горделиво стоит себе посреди двора?
— Магдалина, — тихо сказал Иисус. — Все твои грехи прощены, ибо ты много любила.
Она наклонилась, исполненная ликования, желая сказать: «Я девственна!», но от радости не могла рта раскрыть. Побежала, нарвала гранатов, наполнила ими передник и высыпала целую кучу красных освежающих плодов к ногам Возлюбленного. И сталось точь-в-точь так, как представляла она себе в своих мечтаниях: Иисус нагнулся, взял один гранат, разломил его, наполнил пригоршню зернами и освежил пересохшую гортань. Затем и ученики взяли по гранату и утолили жажду.
— Магдалина, почему ты так встревоженно смотришь на меня? Словно прощаешься со мной.
— Я встречаю тебя и прощаюсь с тобой каждую минуту с того часа, как появилась на свет, Возлюбленный мой, — ответила Магдалина так тихо, что слышали только Иисус и стоявший рядом Иоанн.
Она помолчала и затем добавила:
— Я должна смотреть на тебя, потому что женщина родилась от мужчины и до сих пор не может отделиться от него. Но ты должен смотреть на небо, потому что ты мужчина, а мужчину сотворил Бог. Так что позволь мне смотреть на тебя, дитя мое.
Эти великие слова — «Дитя мое!» — она произнесла так тихо, что даже Иисус не слышал ее, но грудь ее вздымалась и колыхалась, будто она кормила сына.
В толпе прокатился ропот, пришли новые немощные, двор наполнился людьми.
— Учитель, — сказал Петр. — Народ ропщет, торопится…
— Чего они хотят?
— Доброго слова, чуда. Взгляни на них.
Иисус обернулся. В воздухе, накалившемся словно перед надвигающейся бурей, он увидел множество глаз, смотревших на него с затаенной мукой, и множество приоткрытых ртов, исполненных нетерпеливого ожидания. Какой-то старик пробрался сквозь толпу. Ресницы его выпали, глаза были словно две зияющие раны, с костлявой шеи свисало десять амулетов, на каждом из которых была начертана одна из десяти заповедей. Старик остановился на пороге, опершись на палку с раздвоенным концом.
— Учитель, — сказал он голосом, полным досады и гнева. — Учитель, мне сто лет, и всегда на шее у меня висело десять заповедей Божьих, ни одной из которых я не преступил. Каждый год отправляюсь я в Иерусалим и приношу в жертву святому Саваофу овна, зажигаю свечи, воскуряю благовония. По ночам я не сплю, пою псалмы и смотрю то на звезды, то на горы и все ожидаю — другой награды мне и не надо! — что Господь спустится и я увижу его… Годы шли за годами, но все напрасно. Одной ногой я уже стою в могиле, а все еще не видел его. Почему? Почему? Это повергает меня в великую скорбь, Учитель. Когда я наконец увижу Господа? Когда я наконец обрету покой?
По мере того, как старик говорил, он все больше приходил в ярость, стучал палкой о землю и кричал.
Иисус улыбнулся и ответил:
— Однажды, старче, у восточных врат великого города стоял мраморный престол. На престоле этом восседала тысяча царей слепых на правый глаз, тысяча царей слепых на левый глаз и еще тысяча царей зрячих на оба глаза, и все они взывали к Богу, чтобы он предстал перед ними и они узрели его. И вот, когда все цари ушли, пришел какой-то бедняк, босой и голодный, сел и тихо сказал: «Боже, глаза человеческие не в силах смотреть на солнце, ибо они ослепнут. Как же они могут зреть тебя, Всемогущий? Смилуйся, Господи, смягчи силу свою, ослабь сияние свое, дабы и я, убогий да немощный, мог узреть тебя!» И тогда — слышишь, старче? — Бог стал куском хлеба, чашей прохладной воды, теплой одеждой, хижиной и женщиной, кормившей леред этой хижиной младенца грудью своей. Бедняк раскрыл объятия и улыбнулся счастливо. «Благодарю тебя, Господи, — прошептал он. — Ты снизошел до меня, стал хлебом, водой, теплой одеждой, женой и сыном моими, чтобы я увидел тебя, и я увидел. Молитвенно склоняюсь пред многообразным ликом твоим возлюбленным!»
Все молчали. Старик вздохнул глубоко, словно буйвол, поднял палицу, чтобы проложить себе дорогу, и исчез в толпе. Тогда какой-то недавно женившийся юноша поднял сжатую в кулак руку и воскликнул:
— Говорят, ты несешь огонь, чтобы сжечь им мир, сжечь наши дома и детей наших. Такова, стало быть, любовь, о которой ты возглашаешь, будто несешь ее нам? Такова справедливость? Огонь?
Глаза Иисуса наполнились слезами: ему стало жаль молодожена. И, правда, такова ли справедливость, которую он несет? Огонь? Разве нет иного пути к спасению?
— Скажи ясно: что нужно сделать, чтобы спастись? — закричал какой-то хозяин, расталкивая толпу локтями, чтобы подойти ближе за ответом, — он был туговат на ухо и плохо слышал.
— Откройте сердца свои, откройте закрома свои, раздайте добро беднякам! — громко воскликнул Иисус. — Пришел День Господень! Кто скупится и прячет на старость ломоть хлеба, сосуд масла, надел земли, тот вешает этот ломоть хлеба, сосуд масла и надел земли себе на шею, и все это тянет его в ад.
— В ушах у меня звенит, — сказал хозяин. — Мне становится дурно. Пойду-ка я лучше, с твоего позволения!
Полный негодования, он направился к своим богатым хоромам.
«Слыханное ли дело — раздавать голодранцам наше добро! И это есть справедливость?! Чтоб ему пропасть!» — бормотал он себе под нос вперемешку с ругательствами. Иисус посмотрел вослед уходящему и вздохнул:
— Широки врата в ад, широк туда путь, и усеян он цветами. Узки врата в Царство Божье, и восхождение предстоит к ним. Пока мы живы, можно выбирать, ибо жизнь есть свобода, но, когда придет смерть, произойдет то, что должно произойти, и нет от того спасения…
— Если хочешь, чтобы я поверил тебе, сотвори чудо! — крикнул калека на костылях. — Исцели меня: хромым, что ли, входить мне в Царство Небесное?
— А мне — прокаженным?
— А мне — одноруким?
— А мне — слепым?
Калеки двинулись вперед всей гурьбой, угрожающе столпились перед Иисусом и принялись кричать, утратив всякий стыд. Какой-то безглазый старик поднял свой посох и завопил:
— Или исцелишь нас, или не уйдешь сегодня живым из нашего села!
Петр вырвал посох из рук старика.
— С такой душой никогда не видать тебе света, негодный слепец!
