— Мою жену?!
— Твою жену. «Как это Я, — говорит Бог, — взял в жены блудницу Иерусалим? Целые народы владели ею, но Я взял ее в жены, дабы спасти». Как это пророк Осия взял в жены блудницу Гомерь, дочь Дивлаима? Равным образом и тебе Бог велит спать и рожать детей с женою твоей Марией Магдалиной, дабы спасти ее.
Теперь змея устроилась у него на груди — жесткая, прохладная, округлая, она медленно ползла, извиваясь, по груди Иисуса и обволакивала его, а он побледнел, закрыл глаза и видел, как крепкое, со стройными бедрами тело Магдалины, покачиваясь, прохаживается по берегу Геннисаретского озера, как она смотрит в сторону реки Иордан и вздыхает. Она простирала к нему руки, а в лоне ее теснилось множество его детей. Достаточно было всего лишь глазом повести, всего лишь кивнуть, и сразу же — о, что за счастье! — как бы изменилась, сколь сладостной и человечной стала бы его жизнь! Это и есть его путь, это! Возвратиться бы в Назарет, в материнский дом, помириться с братьями. Все это было безумием юности — спасти людей, умереть за людей, все это было безумием, но — благословенна да будет Магдалина! — он исцелился, возвратился в свою мастерскую, занялся прежним, любимым делом — снова мастерил колыбели, корыта, плуги, имел детей, стал человеком. Хозяином. Сельчане уважали его и приподнимались с мест, когда он проходил мимо. Всю неделю он работал, по субботам ходил в синагогу, в опрятной одежде из льна и шелка, сотканной его женой Магдалиной, с дорогим платком поверх головы и золотым обручальным перстнем на пальце, а молитвенная скамья его стояла рядом со скамьями сельских старейшин, и на этой скамье он слушал умиротворенно и безучастно, как распаленные полудурочные фарисеи и книжники, потея и вытирая пот, толкуют Священные Писания… Он смотрел на них участливо и пряча усмешку в усах, потому как эти богоначитанные исчезнут бесследно, тогда как он спокойно и безошибочно толкует Святые Писания тем, что женился, производит на свет детей и мастерит колыбели, корыта, плуги…
Он открыл глаза и увидел пустыню. И когда только успел миновать день? Солнце снова клонилось к закату. Прохладная змея ожидала, прильнув к его груди. Она спокойно, обворожительно, жалобно шипела, нежная колыбельная лилась в вечернем воздухе, и вся пустыня покачивалась, убаюкивая его, словно мать.
— Я жду… Жду… — соблазнительно прошипела змея. — Уже наступила ночь, мне холодно. Решайся же. Только кивни, и распахнутся врата, которые пропустят тебя в Рай… Решайся, дорогой, Магдалина ожидает…
У пустынника занемела поясница. Он уж было открыл рот, чтобы сказать «да», но почувствовал на себе чей-то взгляд. Он испуганно поднял голову и увидел в воздухе только пару глаз, пару глубоких черных глаз и пару белоснежных бровей, которые поднимались и кричали ему: «Нет! Нет! Нет!» Сердце Иисуса сжалось, он снова умоляюще глянул туда, желая крикнуть: «Оставь меня! Отпусти меня на волю! Не гневайся!» Но глаза уже наполнились гневом, брови угрожающе то поднимались, то опускались.
— Нет! Нет! Нет! — закричал тогда Иисус, и две крупные слезы скатились с глаз его.
Змея тут же соскользнула с тела, изогнулась и разорвалась с глухим треском. Воздух наполнился смрадом.
Иисус упал лицом долу, песок набился ему в рот, в нос, в глаза. Он не думал больше ни о чем, забыл про голод и жажду и рыдал. Рыдал так, будто умерли его жена и все его дети и вся жизнь его оказалась ни к чему.
— Господи, Господи, — шептал он, грызя песок. — Отче, неужели Тебе чуждо милосердие? Да свершится воля Твоя! Сколько раз уже говорил я это и сколько раз скажу еще! Всю свою жизнь я буду биться в судорогах, сопротивляться и твердить: «Да свершится воля Твоя!»
Так вот — бормоча, рыдая и глотая песок, он и уснул. Но как только смежил он очи телесные, разверзлись очи души его; и увидел он, как некая змея-призрак, толщиной с человеческое тело, а длиной из конца в конец ночи, распростерлась на песке и раскрыла во всю ширь пространную ярко-красную пасть. Перед пастью испуганно трепыхалась пестрая куропатка, пытаясь раскрыть крылья и улететь, но не могла сделать этого. Спотыкаясь, она продвигалась вперед со вздыбленными от страха перьями. Кричала тоненьким голоском и все продвигалась вперед… А неподвижная змея с невозмутимым спокойствием впилась в нее взглядом, раскрыв пасть, — она была уверена в себе. Пошатываясь и оступаясь, куропатка медленно двигалась прямо к раскрытой пасти, а Иисус стоял и смотрел, содрогаясь от страха, словно куропатка… Перед рассветом куропатка уже приблизилась к раскрытой пасти, затрепыхалась было и торопливо оглянулась вокруг, словно ища помощи, и вдруг вытянула шею и головой вперед, с заплетающимися ногами вошла в пасть, которая после этого закрылась. Иисус увидел, как к брюху чудовища медленно спускается комок из перьев, мяса и рубинового цвета ножек — куропатка…
Иисус в ужасе вскочил. Пустыня вздымалась в розовом свете. Светало.
— Бог, — с дрожью в голосе прошептал он. — Бог… И куропатка…
Голос его осекся. Не было сил выразить эту мысль, но про себя он подумал: «…душа человеческая. Душа человеческая — это куропатка!»
На долгие часы он погрузился в раздумья об этом. Солнце поднималось, накаляло песок, долбило темя Иисуса, проникало внутрь и сушило ему мозг, горло, грудь. Все внутри него было словно лоза осенью после сбора винограда. Язык прилип к небу, кожа облезла, кости выступили наружу, кончики ногтей густо посинели.
Время внутри него стало коротким, как удар сердца, и долгим, как смерть. Он больше не ощущал ни голода, ни жажды, не желал ни детей, ни женщин. Вся душа его собралась в глазах. Он видел, и больше ничего. Видел. Около полуночи глаза его помутнели, мир исчез, и исполинская пасть разверзлась перед ним: нижняя челюсть — земля, верхняя челюсть — небо, и он медленно, ползком двигался в эту пасть, содрогаясь и вытянув вперед шею…
Белыми и черными молниями проносились дни и ночи. Как-то в полночь пришел, стал перед ним, горделиво потрясая гривой, лев и заговорил человеческим голосом:
— Я рад приветствовать и видеть в логове моем доблестного подвижника, превозмогшего малые добродетели, малые радости и счастье! Не по нраву нам легкое и несомненное — мы отправились добывать то, что дается с трудом. Мало нам взять в жены Магдалину — мы желаем сделать супругой своей всю Землю. Невеста вздыхает по тебе, небо зажгло свои светильники, пришли гости — пора, Новобрачный!
— Кто ты?
— Я — это ты. Лев, алчущий в сердце твоем и в теле твоем и рыщущий по ночам вокруг загонов — царств мирских, примеряясь, как бы запрыгнуть внутрь и утолить голод. Я мечусь от Вавилона к Иерусалиму и Александрии, от Александрии — к Риму, возглашая: «Я голоден! Все здесь мое!» С наступлением дня я снова вхожу в грудь твою, сжимаюсь и становлюсь — я, грозный лев! — агнцем. Прикидываюсь униженным, подвижником, который ничего не желает, которому якобы достаточно для жизни пшеничного зернышка, глотка воды и благостного Бога, которого он, пытаясь задобрить, называет Отцом. Но сердце мое втайне исполняется ярости — ему стыдно. Оно желает, чтобы скорее наступила ночь и я снова сбросил с себя овечью шкуру и снова рыскал в ночи, рычал и попирал четырьмя своими лапами Вавилон, Иерусалим, Александрию и Рим.
— Я не знаю тебя. Никогда не желаю я царств мирских, мне достаточно и Царства Небесного.
— Нет, недостаточно! Ты сам себя обманываешь, милый. Тебе недостаточно. Но ты не дерзаешь заглянуть внутрь себя, в свое нутро, в свое сердце, чтобы увидеть там меня… Что это ты искоса, подозрительно смотришь на меня? Думаешь, я — искушение, посланное Лукавым совращать тебя? Неразумный пустынник! Да разве может иметь силу искушение, приходящее извне? Крепость можно взять только изнутри. Я — самый глубинный голос естества твоего, я — лев, пребывающий внутри тебя, а ты завернулся в овечью шкуру, чтобы так пожирать людей, которые осмелятся подойти к тебе. Вспомни: когда ты был еще младенцем, халдейская колдунья разглядывала твою ладонь. «Я вижу много звезд, много крестов, ты станешь царем», — сказала она. Что ты прикидываещься, будто забыл? Ты помнишь про то и днем и ночью! Встань, сыне Давидов, и вступи в Царство Твое!
