— Идемте, идемте быстрее! — подгонял он своих товарищей.

Правой рукой он обнимал Иоанна, левой — Андрея и шел вперед.

Петр же постоянно останавливался, встречая паломников из Галилеи, которые угощали его вином, предлагали закуску и завязывали разговор. Петр подозвал Иуду, затем к ним подошел и Иаков: не хотелось им обижать никого из друзей. Но трое шедших впереди спешили, окликали их и снова увлекали за собой.

— Ох, не дает нам учитель повеселиться чуток, как все люди, — проворчал Петр, пришедший уж было в веселое настроение. — Нашли себе обузу.

— Эй, где ты там запропастился, злополучный Петр? — окликнул его Иуда, тряхнув своей огромной головой. — Ты что думаешь, мы сюда ради выпивки пришли? Или тебе кажется, что мы идем на свадьбу?

Но когда они снова уж было двинулись вперед быстрым шагом, из шатра вдруг раздался хриплый голос:

— Эй, Петр, сын Ионы, галилеянин негодный, что это ты проходишь мимо?! Даже головы не повернешь и признаваться не желаешь! Погоди-ка, выпей! Может, хоть тогда глаза продерешь и на меня взглянешь?!

Петр узнал голос и остановился:

— Вот тебе на! Привет, Симон, негодник из Кирены!

Он повернулся к двум своим товарищам:

— Ребята, отсюда нам все равно не улизнуть, давайте остановимся и пропустим глоток. Симон — знаменитый пропойца и владелец таверны у Давидовых врат. По нем и виселица и кол плачут, но он добрый малый, нужно уважить его.

Симон и вправду оказался добрым малым. В молодости он прибыл сюда из Кирены, открыл таверну, и всякий раз, когда Петр бывал в Иерусалиме, он заходил к Симону и останавливался у него на ночлег. Вдвоем они ели и пили, болтали, шутили, затем заводили то песню, то ссору, затем мирились, снова пили, и в конце концов Петр заворачивался в покрывало, укладывался на лавке и засыпал. Теперь Симон сидел в шатре, убранном виноградными лозами, держал под мышкой кувшин, а в руке — бронзовую чашу и пил в полном одиночестве.

Друзья обнялись, оба были уже подвыпивши и чувствовали друг к другу столь великую любовь, что на глазах у них выступили слезы. Когда кончились первые восклицания, объятия и целая череда угощений, Симон разразился хохотом.

— Голову даю на отсечение: вы тоже идете принимать крещение. Правильно делаете, примите мое благословение. И я тоже крестился третьего дня и не жалею. Это тоже своего рода удовольствие.

— Тебе стало лучше? — спросил Иуда, который не пил, а только ел, внимательно наблюдая за происходящим.

— Как тебе сказать, друг… Я уже много лет кряду не входил в воду. С водой я на ножах. Я — человек винный, а вода — для жаб. Но третьего дня я сказал себе:

«Послушай, а почему бы и не окреститься? Все люди идут принимать крещение. Так дело не пойдет. Кое-кто из новоозаренных будет пить вино, — не могут же все поголовно сделаться глупцами, — заведу-ка я с ними знакомство, выловлю клиентов. Моя таверна у Давидовых врат — все ее знают». Короче, чтобы не утомлять вас болтовней, — я пошел. Пророк этот — дикарь, зверь неукротимый, что тут еще скажешь? Из ноздрей у него пламя пышет, храни меня Боже! Схватил меня за шиворот, окунул в воду по самую бороду, а я как заору, чтобы безбожник еще, чего доброго, не утопил меня! Но все же я уцелел и остался в живых — вот он я!

— Тебе стало лучше? — снова спросил Иуда.

— Клянусь вином, он устроил мне хорошее купание, очень хорошее! Мне полегчало. Креститель говорит, что мне полегчало, потому что грехи покинули меня. Но, между нами говоря, думаю, что полегчало мне, потому как жиры покинули меня, ибо, выйдя из Иордана, я заметил, что вода покрылась жировыми пятнами в палец толщиной.

Он громко захохотал, наполнил чашу вином, выпил. Выпили и Петр с Иаковом. Симон снова наполнил чашу и повернулся к Иуде:

— А ты почему не пьешь, мастер? Это вино, благословенный ты мой, а вовсе не вода.

— Я никогда не пью, — ответил рыжебородый и отодвинул чашу. Симон вытаращил глаза.

— Неужели ты из тех? — спросил он, понизив голос.

— Из тех, — ответил Иуда и движением руки прервал беседу.

Мимо проходили две размалеванные женщины. Они остановились и принялись строить глазки четверым мужчинам.

— И к женщине тоже нет? — спросил ошеломленный Симон.

— И к женщине, — сухо ответил Иуда.

— Да что ж это такое, несчастный?! — воскликнул, не в силах больше сдерживаться, Симон. — Зачем тогда Бог сотворил вино и женщину, отвечай-ка?! Для собственного времяпрепровождения, что ли, или для нашего?

Тут они увидели спешно приближавшегося к ним Андрея.

— Скорее! — крикнул он. — Учитель торопится.

— Какой еще учитель? — спросил хозяин таверны. — Этот босой, в белоснежных одеждах?

Но три товарища уже шагали, а Симон Киренянин, высунувшись в замешательстве из шатра, с пустой чашей в руке и кувшином под мышкой, смотрел на них, качая огромной головой.

«Должно быть, еще один Креститель, — пробормотал он. — Еще один боговдохновенный — Эх, да сколько ж их развелось в последнее время — как грибов! Выпьем же за его здоровье: да вразумит его Бог!» С этими словами Симон наполнил чашу.

Между тем Иисус и его товарищи вступили на просторный двор Храма. Перед тем как войти в Храм помолиться, они задержались, чтобы совершить омовение ног, рук и уст. Бросив вокруг быстрый взгляд, они увидели встающие одна поверх другой открытые террасы, заполненные людьми и животными, отбрасывающие густую тень портики, колонны из белого и голубого мрамора, увенчанные золотыми виноградными лозами и кистями, и повсюду — павильоны, палатки и повозки, лавки менял, цирюльни, мясные и бакалейные прилавки. Воздух сотрясали громкие голоса, ругань и хохот. В Доме Господнем стоял запах пота и смрад.

Иисус прикрыл ладонью ноздри и рот. Он оглядывался по сторонам, но Бога нигде не было.

Он больше не был пророком, не был Богом, сердце его пришло в смятение и вопияло. Он словно потерял сознание, все вокруг исчезло, небеса распахнулись, и оттуда, рассекая воздух, ринулся ангел, от волос и голрвы которого извергались огонь и дым. Ангел стал на возвышавшемся посреди двора черном камне и направил свой меч против горделивого златомраморнопо Храма… Иисус пошатнулся, ухватил за руку Андрея. Затем он открыл глаза, увидел Храм и шумных людей. Ангел исчез среди света. Иисус простер руки к своим товарищам.

— Простите, мне плохо, я могу потерять сознание. Идемте отсюда.

— Так и не свершив поклонения? — оторопело спросил Иаков.

— Мы свершим поклонение внутри себя, Иаков, — ответил Иисус. — Ведь каждое тело и есть храм.

Они направились к выходу. «Ему стало дурно от смрада, крови и шума, это не Мессия…» — подумал Иуда и пошел впереди, стуча своим корявым посохом.

Какой-то неистовый фарисей содрогался всем телом, простершись ниц на последней ступени Храма, яростно лобызал мрамор и мычал. С шеи и рук у него свисали тяжелые связки амулетов, сплошь покрытые грозными изречениями из Писаний. От покаяний на коленях у него образовались мозоли, словно у верблюда, а грудь была вся в открытых кровоточащих ранах: каждый, кого повергал долу гнев Божий, хватал острые камни и терзал ими свое тело.

Андрей и Иоанн поспешили загородить собой Иисуса, чтобы тот не попался ему на глаза. Петр подошел к Иакову и прошептал ему на ухо:

— Узнаешь? Это Иаков, старший сын плотника Иосифа. Странствует, продавая амулеты, и всякий раз, когда его одолевает недуг, корчится на земле и истязает себя до смерти.

— Это тот, кто яростно преследует Учителя? — спросил Иаков, приподнимаясь на носках.

— Да, потому что Учитель якобы позорит его дом. Они вышли из Золотых Врат Храма, миновали Долину Кедров и направились к Мертвому морю. Справа от них остались сад и масличная роща Гефсимании, над которой высилось раскаленное добела небо. Когда они добрались до Масличной горы, мир стал ласковее. Каждый листик на масличных деревьях источал свет, стаи ворон летели одна за другой в сторону Иерусалима.