Однако мысли обоих гостей витали далеко, они не слышали. Из глубины пересохшего колодца снова донеслось шипение уже выдохшихся змей.

— Свадьбу справляют, — хихикнул монах. — Дует ветер Божий, а они — чтоб им пусто было! — не боятся, свадьбу справляют!

Он посмотрел на старика и прищурил глаз. Но тот уже макал хлеб в молоко и жевал, чтобы набраться сил, чтобы хлеб, маслины и молоко питали его разум и он мог говорить с Сыном Марии. Горбун подмигивал то одному, то другому, но затем ему это надоело и он ушел.

Теперь они сидели, скрестив ноги, друг против друга и молча ели. Свет в келье потускнел. Скамьи, место настоятеля, аналой со все еще раскрытой на нем книгой пророка Даниила светились в темноте мягким светом. Запах душистого ладана все еще стоял в келье. Ветер снаружи утих.

— Ветер унялся, — сказал раввин. — Бог миновал.

Юноша не ответил. «Они ушли, ушли, — подумал он. — Змеи покинули меня… Не этого ли хотел Бог? Не для того ли привел Он меня в пустыню, чтобы я исцелился? Бог подул, змеи услышали Его, покинули мое сердце и ушли… Слава Тебе, Господи!»

Раввин окончил еду, воздел руки, поблагодарил Бога и повернулся к своему товарищу.

— Иисусе, — сказал он. — Где витают мысли твои? Я — раввин из Назарета, слышишь?

— Я слушаю тебя, дядя Симеон, — сказал юноша, вздрогнув, словно возвратившись откуда-то издалека.

— Пришел час, дитя мое. Ты готов?

— Готов? — ужаснулся юноша. — К чему?

— Ты сам то прекрасно знаешь, зачем спрашиваешь? Встать и говорить.

— Кому?

— Людям.

— Что я должен сказать?

— Это уже не твоя забота. Только отверзни уста, ничего больше Бог от тебя не требует. Ты любишь людей?

— Не знаю. Когда я смотрю на них, мне больно. Только и всего.

— Этого достаточно, дитя мое. Достаточно. Встань и заговори с ними. Может быть, твоя боль возрастет еще больше, но их боль утихнет. Может быть, для этого Бог и послал тебя в мир. Посмотрим!

— Может быть, для этого Бог и послал меня в мир? Как ты можешь знать это, старче? — спросил юноша, весь обратившись в слух.

— Я не знаю этого. Никто мне про то не говорил, но, возможно, это действительно так. Я видел знамения. Однажды, еще ребенком, ты взял кусок глины и вылепил птицу. Когда ты ласкал ее и разговаривал с ней, мне показалось, что птица взмахнула крыльями и вспорхнула с твоей ладони… Может быть, эта глиняная птица и есть душа человеческая, Иисусе, дитя мое? Душа человеческая в твоих руках.

Юноша встал, осторожно открыл дверь, высунул голову наружу и прислушался. Змеи уже совсем утихомирились. Он радостно повернулся к раввину.

— Благослови меня, старче! Не говори мне больше ничего, я уже не в силах слушать. Достаточно, — сказал юноша и, помолчав немного, добавил: — Я устал, дядя Симеон. Пойду прилягу. Иногда Бог приходит ночью, чтобы истолковать день. С рассветом тебя, дядя Симеон!

За дверью его дожидался архонтарь.

— Пошли, покажу, где я тебе постелил, — сказал он. — Как тебя зовут, молодец?

— Сын Плотника.

— А меня — Иеровоам. А еще Придурок или Горбун. Не подходит разве? Я, знай, свое дело делаю. Догрызаю до конца черствый кусок, данный мне Богом.

— Что еще за черствый кусок?

Горбун рассмеялся.

— Не понимаешь, глупец? Душу мою. Как только проглочу ее, так и спокойной ночи! Придет Смерть и меня будет грызть.

Он остановился и открыл низенькую дверцу.

— Входи! Вон там, слева в углу, твоя подстилка!

И монах, хихикая, втолкнул юношу внутрь.

— Приятных сновидений, молодец! Воздух обители тому помогает: увидишь во сне женщин!

Он захохотал и с грохотом закрыл дверь.

Сын Марии остановился. Вокруг была темнота. Поначалу он не мог ничего разглядеть. Постепенно в бледном свете показались выбеленные известью стены, в нише замерцал кувшин, а в углу заискрилась пара устремленных на него глаз.

Вытянув руки, юноша медленно, на ощупь, сделал несколько шагов. Нога его натолкнулась на разостланную соломенную подстилку. Он остановился. Пара глаз двигалась, следуя за ним.

— Добрый вечер, товарищ, — сказал Сын Марии.

Ответа не последовало.

Собравшись в комок, прижав подбородок к коленям и прислонившись к стене, Иуда смотрел на него. Дыхание его было тяжелым, прерывистым. «Иди сюда… иди… иди…» — шептал он, сжимая на груди нож. «Иди сюда… иди… иди…» — шептал Иуда, смотря на подходившего все ближе и ближе Сына Марии. «Иди сюда… иди… иди…» — манил его Иуда.

Он вспомнил, как в его далеком родном селении Кариоте, что в Идумее, так же вот манил шакалов, зайцев и куропаток, чтобы затем убить их, его дядя по матери — заклинатель. Лежа на земле и вперив горящие глаза в дичь, он свистел, и в свисте этом было желание, мольба и властный приказ: «Иди сюда… иди… иди…» Добыча теряла самообладание, опускала голову и, затаив дыхание, медленно двигалась к издающим свист губам…

И вдруг Иуда тоже стал свистеть. Вначале он свистел тихо и нежно, но постепенно свист набирал силу, становился яростным, устрашающим, и Сын Марии, который улегся уж было на ночлег, в страхе сорвался на ноги. Кто был рядом? От кого исходил этот свист? Он уловил в воздухе запах разъяренного зверя и понял.

— Это ты, брат мой Иуда? — тихо спросил Сын Марии.

— Распинатель! — взревел тот, яростно ударив пяткой о пол.

— Иуда, брат мой, — снова сказал юноша, — распинатель мучится гораздо более, чем распятый.

Рыжебородый резко вскочил и повернулся всем телом к Сыну Марии.

— Я поклялся братьям моим зилотам, поклялся матери распятого, что убью тебя. Добро пожаловать, распинатель! Я свистнул, и ты пришел.

Он бросился к двери, запер ее на засов, а затем вернулся в угол и снова скрючился там, повернувшись лицом к Иисусу.

— Ты слышал, что я сказал? Не вздумай лить слезы! Готовься!

— Я готов.

— Не вздумай кричать! Поторапливайся! Я должен уйти отсюда до рассвета.

— Что ж, привет тебе, брат мой Иуда! Я готов. Свистнул не ты, а Бог, потому я и пришел. Все свершается к лучшему по милости Его. Ты пришел вовремя, брат мой Иуда: минувшим вечером я очистил душу, теперь ей легко, и я могу предстать перед Богом. Я устал жить и бороться с Ним и потому подставляю тебе шею, Иуда. Я готов.

Кузнец зарычал и нахмурил брови. Все это было ему не по душе. Подставленная под нож шея, беззащитная, словно шея агнца, вызывала у него чувство отвращения. Ему хотелось встретить сопротивление, хотелось схватиться грудь на грудь, так, чтобы кровь у обоих вскипела, а затем в последний миг, как то и подобает мужчинам, пришла справедливая награда в поединке — убиение.

Сын Марии ожидал, подставив шею под нож, но кузнец поднял свою огромную ручищу и оттолкнул его прочь.

— Почему ты не сопротивляешься? — взревел он. — Что ты за мужчина? Давай бороться!

— Я не хочу, брат мой Иуда. Сопротивляться? К чему? Ведь мы оба хотим одного и того же. Того же, несомненно, хочет и Бог. Потому Он и устроил все так складно, вот видишь? Я отправился в обитель, а одновременно туда же отправился и ты. Я пришел, сразу же очистил душу и приготовился, что меня убьют. А ты взял нож, притаился здесь в углу и приготовился убить. Дверь открылась, и я вошел. Неужто мало этих доказательств, брат мой Иуда?

Кузнец молчал, яростно кусая усы. Кровь в нем закипала, ударяла в голову, и мозг его краснел, белел и снова краснел.

— Зачем ты делаешь кресты? — прорычал он наконец.

Юноша опустил голову. Это была его тайна. Разве мог он открыть эту тайну? Разве кузнец поверит, если рас сказать, о снах, которые посылает ему Бог, о голосах, которые слышит он, оставаясь в одиночестве, о когтях, которые вонзаются в затылок, желая вознести его в небо, а сам он того не желает и сопротивляется, цепляясь за грех, чтобы остаться на земле?

— Я не могу объяснить тебе этого, брат мой Иуда, прости, — сокрушенно ответил юноша. — Не могу…

Кузнец занял другое место, чтобы разглядеть в темноте лицо юноши, хищно взглянул на него, затем медленно отошел и снова оперся о стену.