«О, если бы Бог всегда мог нисходить к людям не орлом с острыми когтями, не молнией, а бабочкой», — подумал юноша.

Мысленно соединяя бабочек и Бога, он почувствовал, как что-то щекочет ему ступни, искоса взглянул вниз и увидел, что у него под ногами торопливо и озабоченно снуют крупные черно-рыжие муравьи, по двое и по трое перенося в широких челюстях пшеничные зерна. Они похитили эти зерна с поля у людей и тащили их в муравейник, славя своего Бога — Великого Муравья — за то, что он печется о своем избранном народе — муравьях — и посылает потопы на поля как раз тогда, когда нужно, когда зерно уже собрано на токах. Сын Марии вздохнул. «И муравьи ведь тоже созданьи Божьи, — подумал он. — И люди, и ящерицы, и цикады, поющие в масличной роще, и шакалы, воющие по ночам, и потопы, и голод…»

За спиной у него послышалось чье-то дыхание. Юноша пришел в ужас. Он столько времени уже забыл и думать о ней, но она, Демоница, его не забывала. Теперь юноша слышал, как она дышит, сидя у него за спиной скрестив ноги.

— И Проклятие — тоже создание Божье, — прошептал Сын Марии.

Всюду вокруг он чувствовал дыхание Божье, проносившееся над ним то тепло и доброжелательно, то яростно и беспощадно. Ящерица, бабочки, муравьи, Проклятие — все было Богом.

Он услышал звон колокольчиков на дороге и голоса и обернулся. Проходил длинный караван верблюдов, груженный дорогими товарами, а во главе его шел неприметный ослик. Должно быть, караван шел из пустыни, отправившись из Ниневии или Вавилона — плодородного речного края праотца Авраама — и вез шелковые ткани, пряности и слоновую кость, а, возможно, также рабов и рабынь. Направлялся же он к Великому морю, где плавают разноцветные корабли…

Караван все шел, и не было ему конца. «Сколько богатств таит в себе этот мир, — подумал Сын Марии, — сколько чудес!» В хвосте каравана ехали, раскачиваясь в такт колышущейся поступи верблюдов, богатые чернобородые торговцы в зеленых тюрбанах, в длинных, до щиколоток, рубахах, с золотыми серьгами. Сын Марии испуганно вздрогнул.

«Они остановятся в Магдале, — внезапно пришло ему в голову. — Они остановятся в Магдале, а дверь Магдалины открыта, открыта днем и ночью, и они войдут туда. Спасти ее! О, если бы я мог спасти ее! Спасти тебя — нет, не племя Израилево, которое я не могу спасти, — спасти тебя, Магдалина! Я не пророк и когда открываю уста, то даже не знаю, что сказать. Бог не помазал уста мои пылающим углем, не метнул в нутро мое свою молнию, дабы я запылал и бросился в неистовстве возглашать на дорогах! Да не будут слова моими, но да будут они Его словами, и да не будет мне о том заботы: я отверзну уста, но Он будет возглашать ими. Я не пророк, а простой, робкий человек, я не могу взять тебя с ложа позора, и потому иду в пустыню, в обитель молиться о тебе. Молитва всемогуща. Даже во время войн. Ибо пока держал Моисей свои длани воздетыми к небу, побеждали сыны Израилевы, а как только утомился он и опустил длани, терпели они поражение. Потому денно и нощно буду держать я воздетыми в небо длани мои за тебя, Магдалина!»

Так сказал юноша и посмотрел на солнце. Едва оно станет клониться к закату, он отправится дальше в потемках, потому как желал миновать Капернаум, оставаясь никем не замеченным, а затем обогнуть озеро и войти в пустыню. Страстное желание добраться туда возросло еще более. Юноша снова вздохнул.

— О, если бы я умел ходить по воде, чтобы пройти через озеро напрямик! — прошептал юноша.

Ящерица все еще льнула к теплому камню, греясь на солнце, бабочки взлетели ввысь и исчезли среди света, муравьи продолжали носить урожай, наполняли им свои кладовые, снова спешили в поле и снова возвращались оттуда с грузом. Солнце начало клониться к закату. Тени стали длиннее, путники встречались все реже, вечер опускался на деревья и на землю, покрывая их позолотой, а воды озера пришли в смятение, с каждым мгновением меняя цвет: алели, становились светло-лиловыми, темнели. В небе на западе повисла крупная звезда.

«Сейчас придет ночь, сейчас придет черная дщерь Божья вместе со своими караванами — звездами…» — подумал Сын Марии, и звезды, еще не заполнив собою неба, заполнили мысли его.

Он уже собирался встать и снова пуститься в путь, но тут услышал, как за спиной у него зазвучал рог и какой-то странник позвал его по имени. Юноша обернулся и в бледном вечернем свете заметил человека с узлом за плечами, который поднимался в гору, подавая ему знаки. «Кто бы это мог быть?» — подумал Сын Марии, пытаясь разглядеть под узлом лицо странника. Он где-то уже видел эту бледную образину, редкую бороденку и кривые ножки…

— Это ты, Фома? — закричал вдруг юноша. — Ты снова стал бродить по селам?

Хитрый косоглазый коробейник уже стоял перед ним, переводя дыхание. Он сбросил наземь узел, вытер пот с узкого лба, а его косящие глазки заиграли, но столь неоднозначно, что невозможно было понять, радовались ли они или насмехались.

Сын Марии любил Фому и часто виделся с ним, когда тот проходил мимо мастерской с рогом за поясом, странствуя по селам. Фома ставил свой узел ему на верстак и принимался рассказывать о том, что видел вокруг, шутил, смеялся, поддразнивал. Он не верил ни в Бога Израиля, ни в других богов.

— Все смеются над нами, — говорил он, — за то, что мы режем для них козлят, воскуряем фимиам и воспеваем во все горло их прелести…

Сын Марии слушал Фому, приоткрывая ему свое удрученное сердце, восхищался плутоватым разумом Фомы, который, несмотря на свою бедность, несмотря на все порабощение и злоключения своего народа, умел найти в себе силу смехом и насмешкой превозмогать рабство и бедность.

Коробейник Фома тоже любил Сына Марии, видя в нем кроткого страждущего агнца, который нуждался в Боге и с блеянием семенил за Ним.

— Ты — агнец. Ты — агнец, Сыне Марии, но внутри тебя пребывает волк, и волк этот когда-нибудь сожрет тебя! — часто говорил он со смехом, вытаскивая из-за пазухи гостинец — то горсть фиников, то гранат, то яблоко, тайком сорванные в чьем-нибудь саду.

— Хорошо, что я нашел тебя, — сказал Фома, переводя дыхание. — Видать, Бог тебя любит. Куда это ты путь держишь?

— В обитель, — ответил юноша, указывая рукой вдаль за озеро.

— Стало быть, хорошо, что я тебя встретил. Поворачивай обратно!

— Зачем? Бог…

Но тут Фома разозлился.

— Будь добр, не путайся с Богом. До Него не добраться: нужно идти всю жизнь, да и смерть тоже, но Он, благословенный, бесконечен. Так что лучше оставь Его и не впутывай в наши дела. Хлопот у нас достаточно и с людьми — бесчестными да хитромудрыми. И вот что: берегись Иуды рыжебородого! Перед тем, как покинуть Назарет, я видел, как он шептался с матерью распятого, а затем с Вараввой и еще несколькими головорезами зилотами, и слышал при этом твое имя. Так что берегись, Сыне Марии. Не ходи в обитель!

Но тот только покачал головой.

— Все живые существа, — сказал он, — во длани Божьей. Кого Он захочет спасти — того спасет, кого захочет убить — того убьет. Разве можем мы противиться Ему? Я пойду туда, и да поможет мне Бог!

— Пойдешь? — гневно воскликнул Фома. — Пока мы здесь с тобой разговариваем, Иуда уже поджидает тебя в обители с ножом за пазухой! У тебя есть нож?

Сын Марии ужаснулся.

— Нет. На что он мне?

Фома засмеялся.

— Агнец… Агнец… Агнец… — проговорил он и поднял узел с земли.

— Прощай! Поступай как знаешь! Я тебе говорю: «Беги!» — а ты мне в ответ: «Пойду!» Ну, что ж, ступай, только потом пеняй на себя!

Его косящие глазки заиграли, и он, насвистывая, стал спускаться.

Уже совсем наступил вечер, земля потемнела, озеро исчезло, в Капернауме зажглись первые огни. Дневные птицы устроились на ночлег, спрятав голову под крыло, а ночные пробудились и вылетели на охоту.

«Прекрасна и свята година сия, — подумал Сын Марии. — Теперь я могу незаметно отправиться в путь».

На память ему пришли слова Фомы.

— Как Богу угодно, так и будет, — тихо сказал юноша. — Если Он толкает меня навстречу убийце моему, пойду к нему без промедления: да погибну от руки его, — я в силах сделать это и сделаю это. Юноша обернулся.