Но настоятель не обратил внимания на это возражение: все его помыслы были теперь устремлены к Мессии.

— Это наш Сын! — воскликнул он. — Потому Писания и называют его Сыном человеческим! Вот уже на протяжении многих поколений соединяются друг с другом мужчины и женщины Израиля, а для чего, как вы думаете? Чтобы познали наслаждение их бедра, чтобы возрадовалось их лоно? Нет! Тысячи и тысячи ласк должны свершить они, чтобы родился Мессия!

Настоятель с силой ударил посохом о плиты пола.

— Помните, братья! Он может прийти среди ясного дня, может прийти и в глухую ночь, так будьте же всегда готовы — в чистоте телесной, посте и бдении, — горе вам, коль застанет он вас нечистыми, во сне и в насыщении.

Монахи прятались друг другу за спину, не решаясь поднять глаза и взглянуть на настоятеля, и чувствовали, как от чела его изливается на них яростное пламя.

Приготовившийся к смерти сошел, со скамьи, твердым шагом приблизился к перепуганным, беспорядочно столпившимся отцам, вытянул посох и поочередно коснулся им каждого.

— Помните, братья! — воскликнул настоятель. — Стоит лишь на мгновение исчезнуть рвению, и вновь крылья обратятся в цепи! Бодрствуйте, сражайтесь, денно и нощно держите зажженной лампаду — душу вашу! Бейте, сотрясайте воздух крыльями! Я спешу, покидаю вас, иду говорить с Богом. Я ухожу от вас, и вот вам мои последние слова: бейте, сотрясайте воздух крыльями!

Дыхание у говорившего вдруг прервалось, и настоятельский посох выскользнул из рук. Старец тихо и мягко опустился на колени и беззвучно откинулся на плиты. Послушник громко вскрикнул и бросился поднимать своего старца. Монахи пришли в движение, склонились над телом, уложили настоятеля на плиты, сняли семисвечный светильник и поставили его рядом с мертвенно бледным, неподвижным лицом. Борода старца поблескивала, белый хитон его распахнулся, показалась обволакивавшая грудь и бедра старца покрытая кровью грубая власяница с широкими железными шипами.

Старец Аввакум положил руку на грудь настоятеля — туда, где было сердце, — и сказал:

— Он умер.

— Он освободился, — сказал другой монах.

— Расстались и разошлись по домам влюбленные: тело — в землю, а душа — к Богу, — тихо произнес еще кто-то.

Но пока они, переговариваясь, готовились разогреть воду, чтобы омыть покойника, настоятель открыл глаза. Монахи отпрянули, взирая на него с ужасом. Лицо настоятеля сияло, тонкие руки с длинными пальцами шевелились, а взгляд исступленно устремился в пустоту.

Старец Аввакум опустился на колени, снова положил руку на сердце настоятелю.

— Стучит. Он не умер, — сказал монах и повернулся к послушнику, который пал в ноги своему старцу и целовал их. — Встань, Иоанн! Оседлай самого быстрого верблюда, скачи в Назарет и привези оттуда почтенного раввина Симеона. Он исцелит настоятеля. Торопись, уже светает!

Светало. Облака рассеялись. Омытая, насытившаяся земля сияла и благодарно взирала на небо. Два горных ястреба взвились в воздух и кружили над обителью, суша на воздухе оперение.

Послушник вытер слезы. Выбрав в стойле самого быстрого верблюда — молодого, стройного, с белой звездочкой во лбу, — он вывел его во двор, поставил на колени, взобрался верхом, издал резкий крик, и верблюд вскочил с земли, поднялся и помчался огромными скачками в сторону Назарета.

Утро светилось над Геннисаретским озером. В утреннем свете поблескивала на солнце вода, у самого берега мутная от земли, нанесенной ночным дождем, чуть дальше — зелено-голубая, а еще дальше — молочно-белая. Одни рыбачьи лодки стояли с развешенными для просушки промокшими от дождя парусами, а другие уже подняли их и отправились на ловлю. Бело-розовые морские птицы блаженно покачивались на дрожащей воде, черные бакланы стояли на скалах, пристально вглядываясь круглыми глазами в озеро в ожидании не выпрыгнет ли из вспенившихся вод какая-нибудь забывшаяся от радости рыбка.

Неподалеку от берега просыпался промокший насквозь Капернаум, встряхивались со сна петухи, ревели ослы, нежно мычали телята, и среди всех этих разобщенных голосов размеренные людские разговоры придавали воздуху мягкость и уверенность.

В тихой заводи десяток рыбаков, грубые ноги которых глубоко ушли в прибрежную гальку, медленно, со знанием дела тащили мережу, затянув протяжную песню. Над ними стоял хозяин — болтливый и лукавый почтенный Зеведей. Он делал вид, будто любит и жалеет всех этих трудяг, как детей родных, а на самом деле не позволял им даже дух перевести. Они работали за поденную плату, и поэтому старый скряга не позволял им разогнуть спину ни на миг.

Зазвенели колокольчики, к берегу спустилось стадо коз и овец, залаяли собаки, кто-то свистнул, рыбаки повернулись было посмотреть, кто это, но почтенный Зеведей тут же вскинулся.

— Это Филипп, ребята, со своими филиппятами, — раздраженно крикнул он. — Давайте-ка за работу!

С этими словами он и сам ухватился за веревку, делая вид, что желает подсобить.

Из села появлялись один за другим груженные сетями рыбаки, за ними шли, неся на голове дневные припасы, женщины, загорелые юноши уже взялись за весла и всякий раз после нескольких гребков принимались грызть взятый с собой черствый хлеб. Филипп появился на скале и свистнул. Ему хотелось поговорить, но почтенный Зеведей нахмурился, сложил ладони воронкой и крикнул:

— У нас много работы, Филипп! Всего тебе хорошего! Ступай-ка лучше своей дорогой! Сказав так, он повернулся к Филиппу спиной.

— Тут неподалеку закинул невод Иона, пусть он с ним и беседует, а нам некогда, ребята!

Зеведей снова ухватился за узел на веревке и принялся тащить. Рыбаки опять затянули унылую, монотонную рабочую песню, устремив все, как один, взгляд на служившие буйками красные баклаги, которые приближались к ним.

Они уж было собрались вытащить на берег наполненное уловом брюхо мережи, но тут по всему полю прокатился протяжный гул. Послышались пронзительные, напоминающие причитания голоса. Почтенный Зеведей оттопырил свое огромное, поросшее волосами ухо, прислушался. Воспользовавшись случаем, рыбаки остановились.

— Что там за плач, ребята? Женщины причитают, — сказал Зеведей.

— Кто-то из великих помер, да продлится жизнь твоя, хозяин, — ответил старый рыбак.

Но Зеведей уже вскарабкался на скалу и рыскал хищным взглядом по равнине. По полю бежали мужчины и женщины. Они падали, поднимались и рыдали при этом. В селе началась суматоха, женщины рвали на себе волосы, а за ними, склонившись к земле, молча ступали, вытянувшись в ряд, мужчины.

— Да что же это происходит, ребята? — воскликнул почтенный Зеведей. — Куда вы? Почему женщины плачут?

Но люди, не отвечая, спешили к токам.

— Куда же вы? Кто умер? — орал Зеведей, размахивая кулаками. — Кто умер?

Приземистый толстяк остановился перевести дух.

— Зерно! — ответил он.

— Говори серьезно! Я — почтенный Зеведей и шуток не понимаю. Кто умер?

— Зерно, ячмень, хлеб! — послышались отовсюду голоса. Почтенный Зеведей так и застыл с раскрытым ртом, но затем вдруг резко хлопнул себя по бокам. Он понял.

— Потоп унес урожай с токов, — невнятно пробормотал он. — И наплачется же теперь беднота!

Голоса раздавались уже по всему полю, в селе не осталось ни души, женщины высыпали на тока и ползали в грязи, пытаясь выбрать из канав и борозд скудные остатки ячменя. Рыбаки стояли, расправив плечи, уже не в силах тащить сети. Увидав, что они тоже праздно уставились на поле, почтенный Зеведей пришел в ярость.

— За работу, ребята! — закричал он, спускаясь со скалы. — Ну-ка, взялись!

Он снова ухватился за веревку, делая вид, будто тоже работает.

— Мы, слава Богу, рыбаки, а не пахари. Нам-то какое дело до потопа? Рыбкам есть где плавать, они не захлебнутся! Дважды два — четыре!

Филипп бросил стадо и, прыгая со скалы на скалу, приблизился, желая поговорить.

— Новый потоп, ребята! — крикнул он. — Во имя бога, остановитесь, давайте поговорим! Наступил конец света! Гляньте-ка, сколько несчастий приключилось: третьего дня распяли великую надежду нашу — Зилота; вчера Бог отверз водопады небесные, как раз в ту самую минуту, когда тока были уже полны, и остались мы без хлеба. А недавно у меня разродилась овца и принесла агнца о двух головах… Поверьте мне, наступил конец света, и потому — заклинаю вас верой вашей? — бросайте работу и давайте поговорим!