— Я с тех пор ни с кем не провела ни одной новогодней ночи.
— Дай мне договорить! Я должен сказать тебе все об этой ночи. Я ведь не сделал этого, а потом ты исчезла. Теперь я знаю почему. Визокер рассказал мне о деле Дельта Мазура с такими подробностями, о которых ты бы умолчала. Однако в то время я ничего не понял. И вот спустя годы я вновь встречаю тебя, я уже знаю, что ты ищешь меня по всей Европе, знаю, что ты богата, и все говорят о тебе, о том, что тебе удалось сделать в Австралии. Меня смущает не то, что у тебя много денег, хотя и это отчасти тоже, но скорее твое устрашающее желание преуспеть в делах, а ведь я знаю твой характер.
— Тебя смущает то, что произошло в сарае Темерья, — неожиданно зло перебила она.
— Он замолчал, покачал головой.
Да, и это тоже. Твой брат погиб из-за меня.
— Я тебя в этом никогда не упрекала. Мендель мог бы тебе сказать, что это так.
— Он мне сказал. Ты никогда не нашла бы лучшего защитника, чем он. Я даже подумал, что ради этого ты его и послала. Сейчас думаю, ты просто знала заранее, что он будет защищать тебя. Ты ведь всегда все рассчитываешь! Слушай, Ханна, 15 октября этого года я был на волосок от того, чтобы вернуться в Америку и жениться на Мэри-Джейн или на другой девушке. Я считал, что только безумец сможет жить с тобой. Это почти самоубийство.
Она смотрит на него растерянно.
— А теперь так не думаешь?
— Еще не знаю.
— Но ведь ты все-таки приехал в Вену.
— Сам не знаю, почему я это сделал. Она недоверчиво качает головой.
— Нет, ты меня не любишь. Ты по-настоящему ни разу меня не поцеловал.
— И не занимался с тобой любовью в фиакре. А вот ты все предвидела, вплоть до этого дома. Я готов поклясться, что даже простыни специально отбирались для этого.
— Я люблю тебя.
— Но ты сама хотела выждать и приехать сюда, чтобы здесь заняться любовью.
— Я люблю тебя.
— Тебе захотелось дождаться нашего бракосочетания и как бы снова стать чем-то вроде девственницы. А я ведь тоже люблю тебя и даже сильнее, чем ты думаешь. В общем, одно из двух, как говорит твой друг Визокер: или мы с тобой сейчас же займемся любовью прямо здесь…
— Лучше на кровати, — лукаво говорит она. — Кровать наверху, и простыни действительно специально выбраны для этого.
— …Или мы подождем, пока часы пробьют полночь, хотя, черт тебя возьми, я уже устал ждать!!!
Он продолжает:
— Если бы я умел все рассчитывать, как одна моя знакомая, которую зовут Ханна, я бы недели две тренировался в расстегивании пуговиц.
— Оторви их.
— Ни за что! Не будем спешить. Ведь до смены века остается еще девятнадцать минут. Ханна, давай условимся, что у того Тадеуша, которого ты знала в Пражском предместье Варшавы, как минимум не было никакого опыта.
— Да, но зато у него было другое.
— Стой спокойно. Была и другая причина.
Она стоит к нему спиной, а он, опустившись на колени, расстегивает знаменитые тридцать девять пуговиц.
— Другая причина, Ханна, в том, что тот Тадеуш был словно парализован от любви, которую он испытывал. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимаю.
Он спокойно, но и не то чтобы медленно расстегивает пуговицы. И вот белый шелк спадает с ее плеч, и она уже обнажена до пояса. (Чуть раньше он на руках принес ее из салона в спальню. Принес и поставил прямо перед одним из двух горящих каминов. Теперь она стоит в метре от пламени и, хотя камин закрыт бронзовой решеткой, чувствует на своем лице и груди его приятное тепло.)
По ее приказу смешали в точно рассчитанной пропорции дерево эвкалипта, виноградной лозы и сосновые поленья, и теперь в комнате пахнет именно так, как ей мечталось. "Наверное, невозможно испытывать большее счастье, чем я сейчас…"
Тадеуш едва прикасается к ней своими нежными пальцами, и она чувствует, как платье постепенно, с каждой новой расстегнутой пуговицей сползает с нее.
— Ханна ведь тоже была совсем неумелая, и не будем больше говорить об этом.
— Согласен: теперь ты другая.
— Перестань подтрунивать. Она слышит, как он тихо смеется.
— Я совсем не об этом думал.
— И перестань смеяться над собой, пожалуйста.
— Клянусь, больше не буду.
Как раз в этот момент последние пуговицы на ее талии расстегнулись, и ткань свободно могла бы упасть с ее плеч. Однако платье держится за счет семи пуговиц, на которые застегнут каждый рукав. А о них-то она совсем забыла. "Черт тебя возьми, Ханна, ты ведь могла бы придумать меньше пуговиц для этого платья".
— Не будем спешить, — говорит Тадеуш. — Нет, не вздумай обернуться, протяни мне только твои руки.
Она нагибается вперед, чтобы протянуть ему руки, и в это время ее соски легонько трутся о шелк. От этого она готова застонать.
— Три, четыре, пять, — спокойно, словно в детской считалке, говорит Тадеуш. — В этом фиакре, в октябре, достаточно было одного прикосновения — и я потерял бы голову и, как голодный волк, набросился бы на тебя. Значит, было лучше, что я держался на расстоянии… Семь, восемь, девять — конец близок.
— Ты садист.
— Ты сама выбрала это платье. Не будем говорить о поездке в поезде. Мне приходилось по пятнадцать раз перечитывать одну и ту же страницу. Самое страшное было, когда ты уснула и твое лицо стало невообразимо нежным. Я ведь никогда не видел тебя спящей. Ни одна из женщин не была так близка к тому, чтобы ее изнасиловали, как ты между Цюрихом и Лугано, в заснеженной Швейцарии. Десять, одиннадцать, двенадцать. Остается всего две.
— Пожалуйста…
— Не будем спешить. Всему свое время. К тому же у дамы вообще не должно возникать желания близости с мужчиной, это противоречит правилам. Порядочная женщина не знает удовольствия — так поется в одной из французских песен. Тринадцать, четырнадцать… — все! Пятьдесят три пуговицы. Не вздумай двигаться — это приказ.
Наконец он очень медленно и нежно начинает спускать платье сначала с одного плеча, потом с другого. По мере того как платье сползает все ниже и ниже, он следует за ним кончиком языка.
— Ханна, распусти, пожалуйста, волосы. Я и сам бы это отлично сделал, но мне нравится смотреть, как движется твоя грудь, когда ты поднимаешь руки. Это просто превосходно. Не спеши, пожалуйста, у нас еще без малого четверть часа. Я видел у Климта рисунки: ты, должно быть, позировала ему полуобнаженной.
— Только грудь, да и то…
И это для него слишком. Больше ты не будешь этим заниматься.
— Теперь в ход пошли его руки. Длинные пальцы наконец оторвались от бедер, поползли к животу. Он повернул ее лицом к себе и сказал слегка охрипшим голосом:
— У моей жены самое прекрасное в мире тело, но сколько же на ней юбок!
Очень умело, с деланной небрежностью он развязывает последние тесемки и приспускает платье, пять нижних юбок из муслина и кружевные панталоны. Почти весь ее живот обнажен, лишь самый его низ остается прикрытым. Тадеуш касается живота сначала щекой, потом губами и языком. Она послушно держит на весу свои распущенные волосы, слегка задыхаясь от его ласк, откинув голову.
— Тадеуш, я хочу сейчас…
— Не спеши.
Он берет ее на руки и несет к кровати, с которой снимает грелки, наполненные углями. Кладет не сразу, сначала долой все это: платье, пять юбок и кружевные панталоны. А еще же резинки и чулки…
— Ты меня сводишь с ума.
— Надеюсь. Впрочем, мы и так с тобой сумасшедшие. Она хочет помочь ему раздеться, но он заставляет ее лечь и ждать. Наконец и сам ложится рядом. Она жадно прижимает его к себе, тянется к его губам.
— Возьми меня.
— Еще не пробило полночь. А в твоей программе…
— Возьми меня.
Он приподнимается на локтях и смотрит в ее лицо, освещенное колеблющимся пламенем свечей, которые ни он, ни она не захотели гасить. Качает головой.
— Это предложение, пожалуй, заслуживает внимания.
— Я тебя ненавижу.
— Я тебя тоже. Правда, очень нежно для начала…
— Я боюсь, — говорит он, — что мы перебрались в другой век, так и не заметив этого.
