Второй раз задержка вышла из-за того, что она назначила отъезд на январь 95-го года и потом уже сообразила: в Европе учебный год планируется иначе, чем в Австралии, а это значит, что Лиззи приедет в английский колледж, который для нее уже выбрали, где-то в середине третьей четверти.

Таким образом, отъезд был перенесен на середину июня.

"А ведь если уж честно, то ты сама, Ханна, немного побаиваешься того, что тебе предстоит в Европе, а потому и все способы отложить отъезд хороши: и Лиззи, и то, что у тебя не так много денег…"

Между тем она получила еще одно письмо от Марьяна Кадена, уже третье с того момента, как отыскала его в Варшаве. Письмо было написано на странной смеси языков — идиш, польского, немецкого и русского: Марьяну везде мерещились шпионы.

Очень скрупулезно, что, впрочем, всегда было ему свойственно, Марьян писал, что он искал в Праге, Вене и Берлине (все города, в которых он побывал, отмечены у него на карте), но нигде не нашел Тадеуша. От Менделя тоже нет никаких новостей, хотя его дядя на правах родственника обратился с письмом к царской администрации. Марьян сообщил ей адрес в Берлине, по которому она может ему написать.

Она тотчас же принялась за письмо. Сообщила, что приезжает в Европу следующим летом, и назначила ему встречу 15 сентября 1895 года в девять утра на одном из постоялых дворов Баден-Бадена, адрес которого назвала ей одна из служанок графини Анастасии. "Если такого заведения больше нет, то ты должен ждать меня на том месте, где был вход. И в конце концов, трать ты хоть немного больше денег!"

Последнее путешествие в Австралии она совершила в конце тамошнего лета. Клейтон Пайк пригласил их проплыть на борту своей шхуны вдоль изумительного Большого Барьерного Рифа. Она немного нервничала, потому что Лиззи уже умела плавать, а она нет (и неизменно отказывалась учиться). Сквозь сетку, натянутую вдоль борта, она увидела двух-трех больших белых акул-людоедов, которые перескакивали через гряду коралловых рифов. (Хоть эти поедают мужчин и женщин, не делая никакого различия между ними.)

От Квентина по-прежнему нет никаких новостей.

Теперь ей придется больше двадцати пяти лет просто повторять его имя в разговоре с Лиззи. Она расспрашивала Симона Кланси, но и тот ничего не знал. Полли и Пайк пытались хоть что-нибудь выяснить, каждый по своим каналам. Однако узнать удалось одно: Квентин несколько месяцев назад был в Брисбене, где устроил драку в таверне. Впрочем, в этой драке никто особенно не пострадал. С той поры никаких сведений о нем не было.

Она представляла себе, как он, совсем один, бредет по пустыне.

Давай танцуй, Матильда!

В последний раз, перед тем как подняться на борт пассажирского парохода Восточной линии, Ханна считает и пересчитывает деньги. В Лондоне ее ждут 64 тысячи 627 фунтов стерлингов. Эту довольно значительную сумму она заработала за тридцать пять месяцев.

И вот они — Ханна, Лиззи и Шарлотта О'Маллей — одиннадцатого июня 1895 года садятся на пароход. Разумеется, не одни. Как всегда, очень похожий на того англичанина, который ездил за цирком, чтобы узнать, съест ли лев укротителя, Полли Твейтс, теперь работающий только для нее, едет с ними.

Лиззи немножко всплакнула, когда берега Австралии скрылись из виду: здесь она родилась. Впрочем, слез хватило ненадолго — Ханна к путешествию купила ей двенадцать новых платьев.

— Некогда в Австралии я знавала, — произносит Ханна в полный голос, обращаясь к толстой даме во всем лиловом, — одного человека, очень похожего на вас, может быть, в своей изысканности. Там, среди баранов, его звали Арчибальд. И у него были такие же усы, как у вас.

Это возмутительно! — задыхаясь, выдавливает из себя толстая дама и пытается спрятать лицо за лорнетом, украшенным настоящими бриллиантами.

С одной лишь разницей — я говорю об Арчибальде: он умывался. Может быть, не каждый день, но никак не меньше, чем раз в месяц. И с двадцати ярдов от него не разило. Как от некоторых.

Тишина обрушилась на большую гостиную, расположенную на первом этаже особняка. Обрушилась с тем же эффектом, как если бы внезапно рухнул потолок. Особняк стоит на площади Сент-Джеймс. В нем 32 комнаты, арендная плата — 6 тысяч фунтов в год. Его первый этаж полностью отдан под институт красоты, в обустройство которого Ханна вложила 32 тысячи фунтов. Десять или двенадцать косметологов и других служащих рангом пониже в черных с алым халатах застыли на месте. Так же, как и полсотни ожидающих своей очереди клиентов.

— Счастливого пути, мадам, — говорит Ханна. — И не помышляйте даже о возвращении.

Теперь толстая дама и вовсе не в себе. Она еле стоит на ногах. Тройная нить ожерелья из настоящего жемчуга, лежащая на ее плоской груди, как на витрине ювелирной лавки, конвульсивно дергается. Дама отворачивается и уходит, мертвенно бледная. Через окно видно, как кучер в ливрее подает ей экипаж. Гнетущая тишина.

— Ради Бога… — очень тихо начинает Сесиль Бартон, управляющая институтом в Лондоне.

— Не здесь.

Взгляд Ханны ищет глаза Лиззи. Та сидит на мягком, обитом шелком стуле в своем пансионном платье, черных туфельках, черных перчатках и соломенной шляпке с длинными лентами. В свое время она обессмертит имя художника Серла. Зеленые глазки Лиззи блестят, она корчит рожицы — признак того, что (и она тоже!) вот-вот прыснет со смеху.

— Пройдемте, прощу вас, — обращается Ханна к Сесиль.

Она направляется в рабочие кабинеты, занимающие часть второго этажа. На полпути, поднимаясь по мраморной лестнице, оборачивается удостовериться в том, что Лиззи идет вместе с ними. Что, собственно, и нужно. Она входит в комнату, все четыре окна которой смотрят на Грин-парк, на Бэкингемский дворец и его сады.

— Ради Бога, Ханна… — вновь начинает Сесиль.

— Еще минуту терпения, Сесиль. Ханна улыбается Лиззи.

— Кажется, ты еще подросла. Ну-ка!

Они становятся плечом к плечу. Восемнадцать-двадцать сантиметров в пользу младшей.

— Страусенок, — говорит Ханна и прижимает ее к себе. — Чертовка, ты меня обогнала. — Она отстраняется. — Лиззи, ты все слышала?

— Я же не глухая. Я пришла как раз в тот момент, когда толстуха в лиловом выходила из салона вместе с этой несчастной девочкой, кажется, Аглаей, которая шла позади нее и плакала.

— Ты знаешь, что произошло?

— Толстуха влепила ей пощечину.

— Чудно: это походило на пароль, которым обмениваются шпионы: "Толстуха закатила Аглае пощечину, а планы — у меня…"

— Лиззи, дурака валять будешь после. Как по-твоему, я была разгневана?

Лиззи хохочет.

— Ни капельки.

— Тогда зачем я устроила эту сцену?

— Толстуха ведь никогда не платит.

— Верно, но это не причина. Холодно.

— Потому что ей уже ничем не поможешь?

— Опять же не причина.

— Потому что она леди, как там ее… Красавица, столь же безобразная, сколь известная в Лондоне.

— Теплее.

— Потому что она персона, очень известная в Лондоне, и когда узнают, что ты выставила ее за дверь, в дамских салонах только и будет разговоров, что об этом?

— Горячо.

— Будут говорить только об этом и еще больше будут стремиться попасть к тебе.

Ханна улыбается и, не повернув головы, спрашивает:

— Сесиль?

Сесиль Бартон покорно вздыхает. Ей тридцать восемь лет. До того как занять эту должность в институте красоты на площади Сент-Джеймс, она проработала пятнадцать лет в разных дамских клубах, в том числе в самых изысканных, вроде того, что на Кавендиш-сквер. Там со знатными дамами так не обращались.