— У меня есть и другие.

— Тем лучше. Постарайся также узнать, что стало с Менделем. С его стороны некрасиво, что он не пишет нам…

Марьян переминается с ноги на ногу, он явно не решается произнести имя Тадеуша. Наконец находит выход:

— Если я увижу Менделя, должен ли я пригласить его на твою свадьбу?

— Он уже в курсе и не приедет. Марьян! Пожалуйста, смотри, чтобы индейцы не сняли с тебя скальп.

Вместе с Лиззи она возвращается в Вену. Все то же необъяснимое чувство, что ей нужно быть именно там. Институт на Рейхсратштрассе открыл свои двери. Приехавшая специально из Лондона (это ее второй приезд: она уже была в Вене весной) Сесиль Бартон может лишь фиксировать факт очередного триумфа. Теперь институты Ханны покрыли почти всю территорию Европы. Кольцо замкнулось. В международном масштабе и для всех светских дам. В некоторых столицах даже обижались, что они были обойдены вниманием.

Через художника Климта и музыканта Иоганна Штрауса Ханна завязывает знакомства со всеми заметными людьми Вены того времени. В их числе красавица Альма Шиндлер (она скоро выйдет замуж за Густава Малера) и сам Малер; "лорд Израиль", или Теодор Герцль, который двумя годами ранее организовал в Бале первый сионистский конгресс; Отто Вагнер, великий архитектор, перестраивающий столицу Габсбургов; знаменитый бургомистр Карл Люгер — "Красавчик Карл"… Хьюго фон Хофманшталь, который напишет для Рихарда Штрауса либретто опер "Кавалер розы" и "Ариана в Наксо", представил Ханне молодого врача-психолога Альфреда Адлера, а тот в свою очередь свел ее со своим учителем, врачом, занимающимся частной практикой, а также почетным профессором невропатологии Венского университета, евреем из Моравии по имени Зигмунд Фрейд. Первая встреча произошла в "Центральном кафе" — месте сбора интеллектуалов, которое не до конца еще вытеснило из памяти прелестное "Гринштейль", снесенное два года назад к всеобщему огорчению.

В этот день Фрейд принес под мышкой комплект пробных оттисков с книги "Толкование сновидений", которая выйдет в свет лишь год спустя. Ему 42 года, это невысокий мужчина, носящий бородку и усы, внешне достаточно застенчивый. Ханна говорит с ним на идиш, он отвечает на немецком. Он спрашивает, снятся ли ей сны. "Особенно открытые, рассматривающие тебя глаза", — отвечает она. Она берет в руки пачку листов и начинает перелистывать. Он удивлен невероятной скоростью ее чтения. Какое образование она получила? Никакого. "Она так уравновешенна, что это кажется аномальным", — уточняет Адлер, смеясь. Фрейд спрашивает, поняла ли она хоть что-нибудь в его рукописи. "Самую малость", — уверяет его Ханна и тут же демонстрирует, что уловила намного больше: вкратце пересказывает главу, которую только что просмотрела. Фрейд приглашает их на обед, ее и Адлера, на следующей неделе. Всего она побывает у него, или, вернее, у них, четыре раза. Он женат на некоей Марте, женщине с печальными и добрыми глазами (о которой говорит, что почти болезненно ревнует ее). Ей лишь однажды удастся пригласить эту пару пообедать у нее дома.

Всякий раз между Фрейдом и Ханной шли уединенные беседы, напоминающие обмен подачами. С самого начала она заявила, что обладает достаточно крепкой головой и не позволит копаться в ней всяким там докторам с их лорнетами. Именно эта ее отнюдь не внушенная сила, ее открытость, ее безграничная убежденность, что достаточно сильно захотеть чего-либо, чтобы рано или поздно получить желаемое, и привлекают в ней Фрейда. Как и Адлеру, ему кажется, что в ее уравновешенности проблескивает капля безумия. Он не утверждает этого, но заинтересован. Он дает ей или, скорее, заставляет ее говорить. Сама не зная почему и как, но однажды вечером, когда они были одни в его кабинете на первом этаже дома № 19 по Берггассе, она поймает себя на том, что рассказывает о своем местечке, своих встречах с Тадеушем на берегу ручья, об авантюристке, устремившейся в просторы пшеничных полей в лучах солнца, о смерти отца и Яши, о погроме…

Она умолкает, более смущенная, чем если бы вдруг обнаружила себя голой. Молчание. Она сидит на знаменитой турецкой софе. Напротив — изразцовая печь, слева — камин с колпаком, покрытым турецкой тканью. Фрейд улыбается, но не глазами. "Нет ничего опаснее детских воспоминаний", — произносит он наконец. Он ничего не добавит к сказанному, откажется даже назвать хоть какой-то диагноз, которым она, кстати, даже не поинтересуется.

Но она удалится с этим сомнительным и пугающим ощущением, какое испытываешь, когда цыганка умолкает на полуслове и спешит уйти после длительного изучения линий на твоей ладони.

Даже если не веришь в предсказания судьбы.

На Вену надвигается осень. Деревья Пратера с каждым днем меняют цвета. Еще немного… и веселье, царящее в городе, не выдержит контрудара со стороны природы. Если Ханна по-прежнему отказывается танцевать, то Лиззи предается этому удовольствию весьма охотно. Она постоянно окружена ордой миленьких офицериков, мечтающих лишь об одном: драться из-за нее на дуэли. И когда они обе, Лиззи и Ханна, появляются где-нибудь, обязательно в сопровождении Шарлотты О'Маллей, гигантского роста дуэньи, за ними обычно следует по пятам эскорт расфуфыренных офицеров.

И на этот раз они прошлись по Пратеру, задержавшись перед "Третьим кафе", где грохотал военный оркестр. Потом отобедали на пленэре в саду Сачера. Пять офицеров в киверах вышли вместе с Лиззи: та пожелала прокатиться на гигантском, высотою 65 метров, колесе, вращающемся со скоростью 65 сантиметров в секунду. Ханна осталась одна за круглым столиком под забавным балдахином: если пожелаешь оградиться от остального мира, можно задернуть занавески. Она раздавлена и наполовину побеждена: двумя днями ранее из телеграмм, пришедших одна из Монте-Карло, другая из Парижа, она узнала, что Джон Д. Маркхэм в сопровождении своего секретаря и других лиц сел на "Голубой экспресс" и отправился во французскую столицу. Оттуда — в Гавр. Из Гавра его путь лежит в Нью-Йорк. Уже зарезервированы каюты на борту "Лотарингии", парохода Генеральной трансатлантической компании.

Если бы не присутствие Лиззи, она наломала бы дров.

Она достает из сумки записную книжку в обложке из кожи черного и алого цветов с вензелем — двойное позолоченное "Н" — и машинально перелистывает счета. И вдруг чувствует, как на нее ложится чья-то тень. Она думает, что это вернулась Шарлотта О'Маллей, на которую наводит страх гигантское колесо.

…Но шторки закрываются, и чья-то большая рука захлопывает блокнот. Ее бросает в дрожь, глаза распахиваются до предела, она смотрит прямо перед собой, не в силах повернуть голову. С поразительной мягкостью "тень" извлекает из ее рук карандаш, книжку, приподнимает ее со стула из черного тростника. Тот, кто все еще остается тенью, сжимает ее голову в ладонях, наклоняется, целует ее в веки, принуждая закрыть глаза.

— Ничего не говори.

— А что нам осталось сказать друг другу?

— Ханна, замолчи.

А она, взволнованная, думает: если я открою глаза, он исчезнет. Но он остается с нею.