— Это неправда!

— Правда, Сара, правда. Не говори ничего. Ты хочешь быть со мной?

— Да.

— Тогда иди ко мне. Поцелуй меня, куда никто не целовал.

Сара, прильнула к нему, коснувшись губами шрама на шее. Она была гладкая, вся мокрая и блестящая, как дельфин, в белой воде плыли розовые лоскуты, словно кровь дельфина, глаза ее были слишком близко, и эти угольно-черные, слипшиеся ресницы…

Они качались на невидимых, но осязаемых волнах, вверх-вниз, и при каждом спуске вода переливалась через бортик. Вены на руках Сумукан-иддина вздулись, алмазы душили Сару. Скольжение вниз сменилось взлетом, Сара запрокинула голову и закричала. Персиянка обернулась к брату, лицо ее пылало.

После Сумукан-иддин и Сара лежали в воде, обнявшись, персиянка снова сидела на краю ванны, играла с плавающими лепестками и тихо улыбалась. Ее брат стоял в стороне, сложив на груди руки, и глаза его были черны, как полночь.

Все-таки они остались наедине. Он не сказал бы «наконец-то», нет, он даже боялся этого. Иштар-умми сидела на ложе, длинные черные косы, как кобры, спускались вниз. Адапа затылком чувствовал ее взгляд. Налил из кувшина воды, руки дрожали мелкой дрожью. Он был растерян, расстроен, взвинчен. Возможно ли быть собой, думал он, изменяя себе в главном?

— Адапа, — окликнула Иштар-умми, — ты ничего не хочешь мне сказать?

— Что?

Он повернулся к ней.

— Не знаю, — она пожала плечами, лукаво изогнув бровь. — Что-нибудь главное.

Иштар-умми встала и, покачивая бедрами, направилась к нему. Она пахла ванилью и еще чем-то. Он глубоко вдохнул — мокрыми цветами, стеблями, иссеченными ливнем, как в ту зиму в открытой колоннаде, когда он был страшно одинок.

— Что-нибудь, что я буду помнить долго, — продолжала Иштар-умми. — Ведь теперь ты мой муж, а я — твоя жена.

Она встала на цыпочки, шепнула ему в самое ухо, он ощутил тепло ее рта:

— Мы будем вместе долго. Всегда. Пока не умрем.

Она обняла его за шею и неумело поцеловала в губы. Не закрывая глаз. Ее зрачки были, как камни, выпущенные из пращи.

— Идем, — она указала на ложе. — Тебе будет чему меня поучить. Вот увидишь, я быстро учусь.

— Не боишься?

— Нет! Чего боятся? Ты — мой муж. Я хочу доказать, что люблю тебя!

— Подожди, — пробормотал Адапа. — Я должен привыкнуть.

Она засмеялась.

— К чему?

— К тебе, — он покачал головой.

Она снова засмеялась, обнажая ряд белых, блестящих зубов.

— К тебе, Иштар-умми. К тебе.

— Поцелуй меня! — требовательно сказала она. — Поцелуй. Что я скажу отцу?

— Причем здесь он?

Иштар-умми широко раскрыла глаза. Губы ее дрогнули. На миг Адапе показалось, что она сейчас снова рассмеется. Над ним. Точно он уличный сумасшедший. Он крепко взял ее за запястье.

— Ты хочешь все сразу? Хорошо. Начинай. Я хочу увидеть тебя. Раздевайся. Прочь эти тряпки! Завтра скажешь отцу, что ты — моя жена!

Она раздевалась медленно, поднималась на цыпочки, поворачивалась, дразнила его. В свои шестнадцать лет Иштар-умми обладала телом взрослой женщины. Обнажение казалось колдовством, Адапа поддался ему. У него были женщины, но еще не приходилось взламывать дворцов.

Она была неопытна, и ему пришлось потрудиться. Опустошенный, Адапа лежал навзничь, глядя в потолок, где в вязком сумраке полз ящер со сломанным крылом. Когда Иштар-умми сказала, что покажет простыню отцу, он испытал такой приступ тоски, что сердце его едва не остановилось, несчастное, разбитое, кусочки которого только сегодня утром он собрал с таким трудом.

— Теперь я никуда не отпущу тебя и никому не отдам. Слышишь? — прошептала Иштар-умми и прижалась к нему полной, мягкой грудью. — Ты — мой. Слышишь? Мой!

Через пять минут он отвалился от нее, точно сытая пиявка. Больной ящер дополз до угла и оглянулся. У него было лицо старика-учителя, он скалил беззубый рот, кашлял и смеялся.

Молодым отвели большую комнату в нижнем этаже с узким окном, доходящим почти до полу. Слепая луна заглядывала внутрь. До противоположной стены тянулась прозрачная, нехоженая тропа, потом вставала тень дома и качались занавески, похожие на призраков. Утомленный, он не мог спать. Встал, скрестив на груди руки, смотрел на ночь.

Двор в лунном сиянии казался белым. Как-то во дворце один гвардеец, ходивший на север, рассказывал, что есть страны, где с неба падает снег. В арамейском языке не оказалось подходящего слова, и солдату пришлось искать сравнения. Все это как-то не вязалось, и он произнес чужое слово: снег. Потом Адапе снились равнины, холмы, города, обнесенные высокими стенами, статуи богов — все, весь мир, укрытый мерцающей пеленой. Но это скоро кончилось, умерла мама, и он провалился в пучину бедствий.

С тех пор как Нупты не стало, не прошло и дня, чтобы Адапа не думал о ней. Что бы ни происходило, цепь ощущений неизбежно приводила к ней. Иштар-умми шевельнулась, коротко простонала во сне. Адапа закусил губу. Что, если Ламассатум сейчас тоже не одна?

Он задержался у окна. Видел, как уезжал Сумукан-иддин, этот опасный безумец. Адапа сразу раскусил его, понял, что Сумукан-иддин его ненавидит. Правда, причина ему была неясна, но он не хотел копаться в этом, он слишком устал.

День, наконец, угас, с ним — сутолока, жара, толпы народа, бегущие за свадебным эскортом. Когда зачитывали брачный договор и пятнадцать свидетелей ставили свои подписи, Адапа был серьезен и мрачен, как демон, искал взглядом в толпе Ламассатум, край желтого платья, в котором впервые ее увидел. Он хотел, чтобы она была рядом, и страшился этого. Ламассатум, хвала богам, не было нигде. Начался новый виток, он вошел во взрослую жизнь как лжец.

Ворота раскрылись, мигнул уличный светильник, повозка Сумукан-иддина нырнула в массив города. Кто-то пьяный лез с верхнего этажа и чуть не свернул себе шею. Раздался крик, во дворе заметались лампы, потом все стихло.

Адапа долго так стоял у окна. От утреннего тумана заболела голова. Он забрался в постель, заглянул в лицо Иштар-умми. Она не спала, а, раскрыв глаза, глядела на него. Он провел ладонью по ее лицу, полной, мягкой шее, телу, на котором не было ничего, и в короткий миг, перед тем как овладеть ею, подумал, что теперь ее глаза будут видеть всё, и ему нужно быть осторожным, чтобы не погибнуть окончательно.

Непроглядный мрак стоял в целле. Огонь в плоских чашах по обе стороны божественной статуи догорал, его бледно-оранжевые сполохи освещали колени и руки божества, все остальное было в тени. Варад-Син вошел в целлу через боковую дверь. Тишина стояла стеной, но у жреца был волчий слух.

Сквозь монументальный вход внутрь проникал жидкий, туманный свет зарождающегося утра. Самый глухой час.

Из-за широкой колонны появились двое в длинных плащах. Они двигались бесшумно, приближаясь к Варад-Сину. Тот сделал жест остановиться.

— Ты ли это, Нинурта? — спросил он.

— Да, верховный, — отозвался жрец Иштар. — И со мной люди.

— Я вижу только одного.

От колонны отделилась тень.

— Этот человек — доверенное лицо Набонида, — сказал Нинурта. — Он хочет говорить с тобой.

— Хорошо. — Жрец ответил не сразу. — Вы добились своего, явившись сюда. Вас никто не заметил? — быстро добавил он, вглядываясь в туманный проход, ведущий во двор храма, где клубились призраки.

— Нет, верховный. За все время, что мы таимся, мы сами стали, как тени, — дерзко ответил Нинурта. — Больше нельзя ждать. Если мы не начнем сейчас, все пропадет. Теперь каждая минута может решить исход дела.

Варад-Син бешено сверкнул глазами. Гнев душил его. Давление заговорщиков стало слишком сильным, больше он не мог их сдерживать.

— Мы должны все сделать теперь! Через два дня, самое большое — через три, здесь будет Авель-Мардук. Мы обязаны опередить его. К Нергал-шарусуру послан наш человек. Он сделает все быстро и тихо. У Нергал-шарусура слабая армия. Все, на что они способна, это мирно вернуться в город.