— Поехали, — бросил он вознице. — Отцу незачем нас видеть.

Улицы уже были запружены повозками, толпы людей гудели, точно рои пчел. То тут, то там вскрикивали торговцы. Адапу снова мучила головная боль. Он с ненавистью смотрел на уличную суету.

Было утро десятого нисанну. В этот день начинались народные гулянья, театрализованные представления, шествия. Сегодня Навуходоносор коснется рук Мардука и попросит бога подняться. Царь снова будет утвержден на троне.

У пристани уже стоит священный корабль процессий, его нос украшен змеиной головой, а сам корабль — золотом и драгоценными камнями. Изваяния Мардука и других богов поплывут по сияющему, сине-зеленому Евфрату, в белой бахроме пены, горячих брызгах воды и солнца. За стенами Вавилона распахнутся двери Дома новогоднего праздника, где разыграют представления о жизни верховного божества. Затем Мардук исчезнет, а вместе с ним исчезнут солнце и луна. Лишь «блистающей» богине под силу вернуть все на свои места, она отыщет пропажу, и величественные супруги, Мардук и Цар-панит, снова войдут в город, но уже по суше — по Дороге процессий через Ворота Иштар.

Миновав хмурых стражников, Адапа оказался в привычной атмосфере. В первом большом дворе, как всегда, было многолюдно. Постоянные обитатели служебных помещений — чиновники и поставщики царского двора — спешили мимо с озабоченными лицами, не глядя на него. И Адапа проходил сквозь них, как клинок.

Он думал о Ламасеатум, как о случившемся событии, части самого себя. Когда он ехал ко дворцу, ему казалось, что, стоит только захотеть, и она появится перед ним. Но этого не произошло, и он на миг остановился в нерешительности, удивляясь себе самому, своей неосторожности. Как он мог! Обнажить свое сердце, все уязвимые места.

«Но где же искать ее? О, боги! Как это произошло? Как, не любя прежде, я смог понять, что это — любовь? Значит, для меня она — такая?» Адапа шел, а широкий двор никак не кончался, ограниченный с двух сторон высокими стенами. Впереди монументальные ворота кололи зубцами небо, где не было ни птиц, ни теней, а яркость и контраст все возрастали, так, что резало глаза. И она с хрупким запястьем над приподнятым рукавом, узкой полоской кожи в теневой окантовке, была больше неба, больше его сердца, готового плакать, умирать от любви.

Одновременно случилось три вещи: кто-то закричал над самым его ухом, призывая кого-то в черной завитой бороде; стража внутренних ворот преградила ему дорогу; и из темного проема раскрытой двери вышла Ламасеатум. Он сказал стражнику… Что он сказал?.. Тень ворот отобразилась на песке. Стражник его пропустил. Она уже быстро шла навстречу. Адапа оцепенел и безмолвно смотрел, как она ставит ноги в собственную тень, как в пропасть.

— Я не могла прийти, прости, — сказала она вместо приветствия, и он сразу простил все муки последних дней.

— Я. так и думал, — поспешно отозвался он. — А хотела?

Она на секунду отвела глаза. Кивнула.

— Хотела. Но мне нельзя было покидать дворец. Ты приехал к учителю?

— Нет.

— Нет?

Он покачал головой, сцепил в замок нервные пальцы.

— Нет. Учитель занимал очень важное место в моей жизни. До определенного момента.

Он сделал паузу, взял ее за плечи. Ламассатум вспыхнула.

— Нежная душа, — прошептал он. — Хочешь, я буду ждать тебя сегодня? Там же. Хочешь? Я пришел сюда, чтобы увидеть тебя. Только за этим, — шептал он, склонившись, и ее жесткие черные завитки щекотали его подбородок. Она зажмурилась. Его шепот обжигал ее розовое ухо.

— Адапа, ты не представляешь, как я…

Она закрыла рот ладонями, наложив одну на другую, как печать. Солнце барахталось в смеженных ресницах. Он выжидающе смотрел.

— Сегодня в городе творится нечто невообразимое. «Все гуляют. Пойдем туда прямо сейчас, там музыка, толпы, мы будем вместе.

— Не могу.

Ее правая бровь изогнулась. Девушка испуганно отстранилась.

— Я не могу никуда идти.

— Почему? — Адапа улыбался. — Мы только повеселимся и все. У меня есть деньги. Сегодня же праздник, Ламассатум!

Она покачала головой.

— Ну, тогда встретимся вечером?

— Хорошо, — сказала она и оглянулась. — Как стемнеет, я приду на Пятачок Ювелиров.

В распахнутом проходе канцелярии показалась мужская фигура со сложенными на груди руками. Взгляд Ламассатум метнулся в сторону.

— Мне пора, — сказала она быстро.

— До вечера! — воскликнул окрыленный ее обещанием прийти Адапа.

— Да, да, до вечера, — отозвалась она уже из другой плоскости бытия, уже уходя, уходя вновь.

Адапа был как весенний ветер. Разноцветный мир мерцал, смотрел на Адапу сотнями глаз, кричал сотнями голосов. Адапа бежал к повозке, за ним по плитам прыгала тень, легкий плащ, скрепленный у плеча драгоценной брошью, наполнялся воздухом.

Лошади трусили к кварталу Рука небес, выбивая из дороги пыль, домой, где по комнате ходил раздраженный Набу-лишир, отдавая слугам распоряжения, где на циновке, — скрестив ноги, сидел писец, и внезапно запахло миртовым маслом оттого, что его покойная жена прошла мимо.

— Моисей, — Адапа похлопал возницу по спине. — Давай, заедем на пристань. Хочу посмотреть, как грузят изваяния.

— Хорошо, господин, — отозвался иудей, и повозка сделала плавный полукруг.

Гигантская толпа собралась на пристани. Сиял Евфрат, над подвижными головами трепетали зеленые пальмовые ветви. Подъехать ближе было невозможно, и Адапа поднялся во весь рост в повозке, пытаясь разглядеть происходящее.

Большой корабль с нарисованными драконами на бортах, с поднятыми веслами и спущенными сходнями стоял у пристани. Процессия жрецов, несущих Мардука и всю его свиту, уже миновала рыночную площадь и голое, знойное пространство пристани, теперь переполненное народом. Толпа восторженно заревела, и Адапа рассмотрел, как под сиреневым парусом отходит священный корабль процессий. Он отправился вверх по Евфрату, к украшенному полотнищами Дому новогоднего праздника, где свершались важные церемонии.

Корабль величественно развернулся, весла погрузились в прозрачные волны, судно пошло против течения, и драконы на бортах подставили головы теплому влажному ветру. Шумная танцующая толпа потекла по берегу следом.

— Поехали домой, Моисей, — произнес Адапа, со счастливой улыбкой глядя вслед кораблю. — Самое главное произойдет сегодня вечером. Я в этом уверен.

Анту-умми чувствовала, что не в силах подавить нарастающий гнев. Пару дней назад в ее душе шевельнулись подозрения, что жрец не спешит исполнить обещанного. Он с легкостью согласился на все ее условия, но оказалось, что он хитер, как демон.

Времени почти не остается, а она так ничего и не добилась. Зато Варад-Син выжимает из нее все соки. Сказать по правде, она не ожидала такой страсти от старика. Со дня приезда в Вавилон она попросту не высыпается. Жрец твердит о своей любви, а она его уже ненавидит. Но отступать некуда. Теперь нужно идти до конца и либо получить желаемое, либо остаться ни с чем. А он развлекается… Еще бы! Он ведь прекрасно понимает свою власть над ней.

Раздраженная, она вскочила с ложа. Волосы взметнулись черными змеями. Варад-Син улыбался. Он подумал, что Анту-умми принадлежит к тем редким женщинам, которых ярость не безобразит, а лишь делает желаннее.

Она схватила халат, продела руки в рукава, даже не потрудившись запахнуться, прошла по комнате и, наконец, остановилась, глядя в окно, где мерцала бледная щека луны. Варад-Син смотрел на нее, на ее сильнее ноги, округлый живот, увядающую, но еще привлекательную грудь. Когда она была далеко, ему казалось, что он любит ее трогательно, с какой-то безысходной нежностью, но теперь, находясь рядом, жрица не вызывала иных чувств, кроме желания обладать.

— Я не могу задерживаться в Вавилоне, — резко сказала Анту-умми. — Через два дня я уезжаю. Ты забыл об этом?

Варад-Син покачал головой. Улыбка все еще не сходила с его пухлых губ> Ему была неприятна мысль, что придется ее отпустить, но сейчас он не хотел портить себе настроение.