— Джонатан. И еще у меня дочка. Замужем уже.

— И у меня, — отозвалась Лара.

— И у меня!

— И у меня!

— А за кем дочки замужем? — спросила Нора. — За нашими или американцами?

Парикмахерши замолчали с некоторым раздражением, как показалось Норе. «Что-то бестактное, наверно, спросила, — подумала Нора. — В этой Америке не поймешь — что ни спросишь, все бестактно оказывается».

За всех ответила Валя.

— За нашими. Но за такими, наполовину, — оправдывалась она. — У меня зять из Львова, его в четыре годика сюда привезли, так что он американец. У другого мама из Бухары, а отец русский. Четыре внучки у меня. Все здесь родились. Американки! По-русски ни одного слова не знают! — с гордостью сообщила Валя.

— Девочки, вы определились, кто на фрайдей работает? — спросила Лара, чтобы сменить тему. Все три ее дочери были замужем за бывшими русскими, и она не хотела об этом говорить.

— Я беру весь лонг викенд. У нас хоумкаминг, — сказала Гала. — Вот в прошлом году мы покайфовали. Дочка моя всех у себя собрала, такую зажарила турку — пока наслайсали, прямо медом все истекло. Вот это был кайф.

В углу комнаты все это время дребезжал старинный телевизор. Показывали программу про то, как американские добры молодцы спасают животных, которых мучают хозяева. Добры молодцы приехали в старый фургон, который считался домом. В фургоне сидели три маленьких очень голодных и грязных ребенка. Родителей дома не было. Дети не видели их с позавчерашнего дня. Тогда добры молодцы забрали из дома собаку. Дети ее отпускать не хотели, но им пришлось.

По дороге обратно молодцы сильно собаку жалели. Собака была худая и тоже грязная. В специальной новой клинике собаку долго спасали. Она очень болела. Ей делали операцию. Потом ей кололи антибиотики. Потом выводили глистов. Добры молодцы с ней подружились и даже ее полюбили.

Настало время передать собаку в другую семью. По инструкции добры молодцы должны были перед этим провести особые тесты, чтобы проверить собакин характер. Если собака злая, передавать ее в семью нельзя.

Тестов всего было пять. Собаку тянули за уши, щелкали по носу, таскали за хвост. Она терпела. Под конец ей дали миску с едой. Добрый молодец встал рядом с миской и специальной резиновой палкой стал отодвигать миску от собаки, прямо в то время, пока она ела. Собака терпела минуты две, а потом-таки цапнула палку. Все добры молодцы очень грустили и сокрушались, но ничего не поделаешь — инструкция есть инструкция.

— К сожалению, наша собака не прошла тест, — сказал главный добрый молодец. — По инструкции мы должны ее усыпить.

И усыпил.

За окном парикмахерской застучал дождик. Валя спросила:

— Девочки, вы как домой поедете — автобус возьмете? Я могу дать вам райд, мне не впадлу.

Девочки предпочли автобусу Валин райд. Люда грустно посмотрела в окно и сообщила:

— А в Нью-Джерси снег, говорят, выпал. Значит, скоро, девочки, и у нас…

Выходя из парикмахерской обратно на Пятую Авеню, Нора заметила, что за перегородкой сидят еще две маникюрши. У них были такие же прически, как у Нориных парикмахерш, только волосы очень черные и очень смуглая кожа, и болтали они по-испански. И одна держала в руках журнал People’s Magazine.

Вечером, когда Нора ждала Бориса в номере, к ней постучали. Она открыла, и вошел портье — стареющий постсоветский гей Sasha, с глазами Нефертити, слишком девичьими, чтобы быть правдой, с пухлыми губками, мокрыми от помады. Саше было лет сорок. Он приехал в Нью-Йорк с Украины. Он мечтал обрести здесь любовь и богатство — лучше в одном лице помоложе — но пока не обрел. Тяжелым славянским английским Саша прощебетал про погоду и улыбнулся Норе, потупив очи, как младшая царская дочь.

— Ваш муж просил газеты на утро, — сказал Саша, застеснявшись кокетливо.

— У меня нет мужа, — сказала Нора.

— У меня тоже, — чирикнул Саша и исчез в золотом коридоре.

До Вашингтона долетели за меньше часа. Когда приземлились, кусок малинового солнца еще висел в небе посреди сотен самолетных росчерков.

В столице мира все было как всегда. На окраинах толстые матери питались поп-корном, щелкая пультом. Их курчавые детки бегали по округе. С каждым днем к деткам все ближе подбиралось их будущее — подростковое материнство, героинозависимость, срок за торговлю наркотиками, смерть в перестрелке с соседскими детками.

Ближе к центру на Dupont Cirlce поджарые парни в шортах выгуливали пудельков. Пудельки нюхали друг другу зады, а парни улыбались прохожим.

Туристы с хот-догами бродили вокруг величавого памятника с именами погибших солдат. Туристы фотографировались на фоне длинного списка фамилий и качали головами, выражая приличную скорбь. Некоторые говорили по-вьетнамски. Полицейские улыбались прохожим.

На уютном холме по дорожкам прогуливались юноши в строгих костюмах и неуклюжие девушки на каблуках. Все они улыбались прохожим. Зеленела тонкая травка.

Какая-то женщина, обвешанная фотографиями своего президента с матерными подписями к ним, села на тротуар, улыбаясь прохожим.

По величественной лестнице одного из зданий холма, размахивая пухлыми папками, спускались румяные люди. Уже было шестнадцать тридцать, и румяные люди, улыбаясь прохожим, уверенными походками спешили домой — к цветникам и теплым бассейнам. На сегодня они завершили командовать земным шаром, и до завтра были свободны.

В здании над лестницей, в большой, слишком сильно кондиционированной комнате несколько хорошо образованных мужчин и женщин увлеченно предавали Родину.

Один говорил:

— Мы держали в аду пол-Европы. Если нас не остановить, мы сделаем это еще раз! Остановите нас!

Другой объяснил:

— Мы пока еще слабые. Но, если вы нам позволите, мы скоро можем стать сильными. Не позволяйте нам!

Третий воскликнул:

— Вы что, забыли Советский Союз? Вспоминайте!

Четвертый просил:

— Мы не можем сами свалить нашу законную власть, хоть и считаем ее незаконной. Помогите нам!

В этом четвертом можно было признать бакинского армянина, сопровождавшего Бирюкова в летний лагерь в лесу. Сам Бирюков сидел на сцене в президиуме с одухотворенным лицом. Нора смотрела на него из зала и вполуха слушала выступающих.

Чаще всего она слышала слова «свобода» и «демократия». Эти слова выступающие произносили с таким придыханием, что было ясно — в тексте выступления они написаны с большой буквы.

Вслед за Бирюковым в Вашингтон прилетела большая свита, включая нескольких начинающих соратников. Среди них, например, была вышеназванная капиталистка с хваткой луизианского аллигатора, решившая приглядеться к Бирюкову на почве того, что муж-полубог скоро умрет и надо самой начинать дружить с возможной будущей властью. В президиуме рядом с Бирюковым сидел не до конца определившийся действующий сотрудник президентской администрации.

Капиталистка и сотрудник дружили. Последние сорок минут они переписывались смс-ками, улыбаясь друг другу, он — глядя сверху в зал, а она — глядя снизу в президиум.

Капиталистка улыбалась всем своим удивительным лицом — ее глазки, нос и все остальное сбились в кучу между просторнейшим лбом и таким же просторнейшим подбородком, окаймлявшим нижнюю челюсть. Когда она говорила или смеялась, язык вываливался из этой челюсти, как ящик из трубы мусоропровода. О лице сотрудника администрации сказать особенно нечего, кроме того, что природа рисовала его циркулем.

— Куда вечером пойдем? — написала капиталистка сотруднику.

— В Александрию гадов жрать, — ответил сотрудник.

Выступил начальник отдела политики главной газеты восточного побережья. Он предостерег:

— Мы должны защитить Украину. Украинцы боятся и ненавидят Россию. Они видят защиту только в нашем альянсе. Я это точно знаю — родители нашей горничной в юности жили во Львове.