— Эй, свет моей жизни, огонь моих чресел, ты чего там застряла? — крикнул Борис.

Не дожидаясь ответа, он подошел к пограничнику, несмотря на его протесты, и все уладил. Бирюков и здесь мог со всеми договориться.

— Почему они такие грубые, эти пограничники? Прям как наши! — возмутилась Нора, прижимаясь к Борису.

— Власть делает человека невежливым, — ответил Борис.

Чтобы глотнуть настоящего совка, бессмысленно ехать в Тверь или Сыктывкар.

Там, в лучшем случае, можно застать девяностые — тюнинговые девятки, вымирающих челноков и главный в городе кабак, где вечерами собираются бритые дядьки перетереть по бизнесу. Совка там нет и в помине. Да что там Сыктывкар — даже в столицах бывших союзных республик уже не найдете совка. Кто от них этого ожидал? Чтобы так быстро — р-р-раз, и никакого совка. Просто чужие столицы чужих незнакомых стран. Нашим совком и не пахнет.

Нет, настоящую тоску по совку сыктывкарами не унять — шикарный, жесткий совок, которым грезит мечтательный ностальгист, на постсоветском пространстве больше не водится. Только подделки вроде псевдостоловых. Но есть одно место на свете, где до сих пор в самом нетронутом виде встречается первоклассный совок. Как кильки в томате на военных складах Отечества, он хранится там десятилетиями.

Вот туда ностальгисту и надо ехать. Прямо без пересадок — в Нью-Йорк. Город контрастов. Заповедник совка.

Нора провела в Нью-Йорке два дня своей жизни. Даже немножко меньше.

В первый день Борис ее с собой не взял. С утра он несколько раз завязывал и опять развязывал галстук, хмурился, приглаживал широкой ладонью начинающие редеть светлые волосы, улыбнулся своему отражению в зеркале, как будто для фотографии, остался недоволен, улыбнулся еще. Нору не слушал. Она спросила, куда он собирается и что за планы на день — Борис сначала вообще молчал, потом отрывисто сообщил, что у него серьезные встречи — очень серьезные, до позднего вечера, займи себя чем-нибудь.

Взгляд у него все утро был замерший и сосредоточенный, изучающий что-то, чего точно нет в их гостиничном номере, где в пяти комнатах размером с аэродром почти отсутствовала мебель, но стояли на черных ногах гигантские плазмы и висел холодный, прозрачный, почти осязаемый воздух, бывший, по мысли дизайнера, главным предметом гостиничного интерьера. Нора хорошо знала и даже любила этот замерший взгляд Бориса, хотя ей от него становилось тревожно; она понимала, что сейчас заговаривать с Борисом не надо, потому что он занят чем-то своим — очень важным и ей недоступным.

Полдня Нора провалялась в гостинице, приходя в себя от джетлэга, а потом быстро оделась и вышла в шлепанцах на кишащий людьми тротуар. Перед ней открылся Нью-Йорк. Первое, что он сделал, — это чуть не оттяпал ей ногу колесом своего желтого такси.

Узкие улочки Манхэттена были облиты помоями из крошечных забегаловок. Нора глазела по сторонам — на людей, на машины, на закрывшие небо зеркальные своды высоток.

По асфальту фланировали нагловатые англичане, немытые немки, разжиревшие парижанки, поляки-политики, рой русских русоволосых русалок; за порцией пиццы стояли студенты, в зеркалах у закусочной отражались зажатые азиаты за трапезой — индийские дети-индиго, собирались арабы у баров, ленивый ливанец шуршал лавашом шаурмы, правоверный еврей семенил в свою синагогу. Милейшие миллионеры — волл-стритовские юнцы с ноутбуками — улыбались прохожим, как ангелы.

Половина шагающих по Манхэттену несла в руках отвратительные тревожные желтые стаканы с бумажным кофе. Все они были обуты в одинаковые резиновые туфли, похожие на больших жаб. «Как странно, — подумала Нора, — почему они все в одинаковом?»

Размышляя над этим феноменом, Нора забрела на Сорок шестую улицу между Пятой и Авеню Америк. Там она увидела вывеску «Парикмахерская». Нора подумала, что поскольку заняться до вечера нечем, а Манхэттен изучен ею неожиданно быстро, то ничего не остается, кроме как зайти в парикмахерскую и поправить свой маникюр.

Внутри парикмахерской пахло так, как никто уже и не вспомнит. Именно так должна пахнуть настоящая парикмахерская. Не салон и не студия, а конкретная, бескомпромиссная советская парикмахерская. Это запах, от которого перед глазами встают стальные бигуди с черными резинками из настоящей резины, простыни, усыпанные отстриженными волосами, и щербленые тазики с грязной мыльной пеной. И главное — тетки. Ленивые нервные тетки в нарядах.

Настоящий совок.

Вот таких теток увидела Нора, когда вошла в стеклянную дверь на Сорок шестой между Пятой и Авеню Америк.

Лара, Гала, Люда и Валя сидели на табуретах с такими же точно прическами и точно с таким макияжем, с которыми они уехали из своих сыктывкаров когда-то лет двадцать назад. И даже с парочкой золотых зубов на каждую. В сыктывкарах они были звездами. Элита! Стригли всех шишек с женами и детьми. Эти воспоминания раздирали им души.

У всех четырех были головы с перьями, а на лице — тонны тонального крема и нарисованные полукруги вместо бровей.

Лара сидела на табуретке, подклеенной изолентой, и читала журнал People’s Magazine. Гала задумалась над кроссвордом. Люда красила в рыжий японца, решая в уме занимавшие ее судьбы мира.

Валя нехотя принялась за Норины ногти.

На стене тикали часы из позолоченного пластика, украшенные одновременно стразами и зелеными аппликациями на африканские темы. Только электророзетки — безнадежно американские — нарушали целостность позднесоветского антуража.

— Знаете, я поняла. Анжелина — истеричка, — вдруг сказала Лара. — У нее с психикой не в порядке. Я в этом уверена. Там вообще мало нормальных. Этот, говорят, надирается и никого не слышит. Какой-то эсхол.

— Кто? — откликнулась Валя, подняв лицо от Нориных ногтей. Ее каменные бордовые локоны не шелохнулись.

— Брэд, — со знанием дела ответила Валя. — Он поэтому с ней и живет. Так пьет, что ему все равно.

Лара пролистнула страницу с фотографией Брэда Питта и Анжелины Джоли, помолчала минутку, покачала головой, сжав губы, и сказала:

— Я вам скажу, никого не осталось. Смотреть не на кого вообще.

— Слышь, неудача — шесть букв, — сказала Гала.

— Провал, — моментально ответила образованная Лара.

— Правильно. Козе он точно не нужен.

— Баян.

— Паника на бирже.

— Крах!

— Нет, семь букв.

— Ажиотаж.

Гала посмотрела на Лару с завистью и уважением.

— Ты посмотри на нее! Ишь, умная нашлась! Вообще я не знаю, каким они языком там пишут, но точно нерусские.

— А эту муж на плечах носит, — снова сообщила Лара. — Как королеву ее тритит.

— Это действительно правда. Именно так, — подтвердила из своего угла Валя.

— Неисповедимы пути Господни, — отозвалась Люда, оторвав глаза от спящего под ее руками японца.

— Слушайте, — оживилась Лара. — Я смотрела на прошлой неделе Опру. Там семья была еврейская. Жена за семьдесят пять лет собрала семьдесят пять тысяч тонн барахла. Ты представляешь? Ты не представляешь! — сказала она неизвестно кому.

— А я все выкидываю, — призналась Гала. — Я даже выкинула тайтл на квартиру!

Люда разбудила японца и спросила Нору:

— Будешь волосы делать?

— Да будет она, Люд, конечно, будет! — ответила Лара. — А Опра тоже видали, как попалась?

— Как попалась? Расскажи! — хором закричали парикмахерши.

— Да что ты! Абьюз девочек!

— Это факт. Она неправильный стафф набрала, — подтвердила Валя.

— Столько бабок и не может стафф нормальный набрать? — возмутилась Гала.

— К сожалению, сколько в эту Африку ни вкладывали, она все равно останется дикой, — вдруг сказала Люда. — Она как бездонная бочка, все народы туда вкладывают, и все пропадает.

Гала снова посмотрела с завистью, теперь уже на Люду. Валя, исправляя криво накрашенный ноготь, спросила Нору:

— У тебя есть дети?

— Нет.

— А у меня — сын.

— Здорово, — сказала Нора. — Как зовут?