— «Мы в ваших храмах будем резать вас. Парижскую резню устроим вам».

Безупречно, подумал он. Последняя пьеса Марло «Парижская резня» о бойне, устроенной французами протестантам в день св. Варфоломея в 1572 году, была показана в «Розе» в эту самую зиму как раз перед тем, как вспышка чумы вынудила театры затворить свои двери. Все заметят его намек на заглавие, выбранное Марло. «Резня» собирала больше зрителей, чем какая-либо другая пьеса в этом году. И она, не мог не признать шпион, действительно была хороша — череда наглядных убийств, воспламеняющих кровь.

Шпион не знал, почему его нанимателю не терпится навлечь гибель на Марло, однако его стихи, вполне возможно, осуществят эту задачу. Схожие призывы против иммигрантов появлялись в столице уже более месяца — и все анонимные, — и Тайный совет назначил особую комиссию из пяти человек разыскать виновников. А главное, как говорили, королева пришла в ярость, так как считала иммигрантов — единоверцев-протестантов, бежавших из своей опустошаемой войнами страны, — своими личными друзьями. А потому, чтобы выявить тех, кто ее оскорбил, запястья будут сковываться, суставы выворачиваться, а кости дробиться.

Выскользнув из церковного двора, он подавил желание пуститься бегом. Не следовало привлекать к себе внимания, но ему отчаянно хотелось еще до восхода лежать дома в своей постели далеко-далеко от этой улицы.

ГРИНВИЧ — УТРО

Марло неторопливо шел на запад по берегу Темзы в Дептфорд, портовый городок, где скапливались солдаты, купцы, путешественники и пираты. Накрытые тучами башни Гринвичского дворца скрывались вдали. Совсем недавно пронеслась краткая, но яростная гроза, и на новых зеленеющих почках весны блестели дождевые капли. Тонкие ветки деревьев трепетали под порывами серого ветра. Марло смотрел, как задержавшиеся капли срываются вниз и смешиваются с лужами в колеях, которыми изрыли дорогу колеса карет.

Пройдя деревянный мост над Дептфорд-Криком, он направился мимо выгона к излюбленной таверне. Обычно и так кишевший людьми городок сейчас был переполнен сверх всякой меры. Гринвичский отлив, прикинул Марло, вдобавок к лондонцам, бегущим от свирепой весенней вспышки чумы. За поворотом дороги возникла аляповато изукрашенная вывеска «Шляпы кардинала». Когда Марло входил, ему в уши влились отрывки французских и итальянских фраз — вероятно, голоса иностранных танцоров и музыкантов, которые гранили дептфордские улицы днем, а по вечерам развлекали королеву в Гринвиче.

В дальнем углу таверны Марло углядел друга, которого искал, сидящего за своим любимым столиком. Не то чтобы он увидел лицо друга. Наоборот, его голову заслоняла пышная женщина с длинными огненными волосами и глубоким вырезом корсажа. Узнал Марло пухлую руку, лежащую на заднице женщины.

Шестидесятилетний Оливер Фицуильям своим друзьям был известен как Фиц-Жир, так как его отец Уильям тоже отличался невероятной толщиной. Буквально прозвище означало Сын Жира. Он был одним из таможенных чиновников ее величества, хотя и не наиболее лояльным. Взятки он брал чаще, чем посещал ночной горшок, а вдобавок дирижировал контрабандой книг.

Женщина шлепком отбросила его руку, хлопнула пивной кружкой о стол — с такой силой, что янтарная жидкость расплескалась, — и, выругавшись, промаршировала к стойке.

— Кит! Садись-ка ко мне! — воскликнул Фицуильям и повернулся, чтобы еще раз поглядеть на обольстительную служанку. — Новенькая! Называет себя Амброзией. И правильно! Бог свидетель, я душу дьяволу продам за ночку с ней.

— Думаю, достаточно будет пары-другой монет, — ответил Марло, опускаясь на скамью напротив.

Со скорбным видом Фицуильям вздохнул:

— Она сказала, что не взберется на эту гору плоти за все серебро Англии.

Марло с усилием подавил улыбку.

— Быть может, припадок безумия. Скажем, луна завладела ее рассудком.

Все еще в унынии Фицуильям медленно кивнул. Однако мгновение спустя расплылся в ухмылке и громогласно потребовал еще эля.

Марло не удивился: настроения его друга менялись чаще, чем английская погода весной.

— Большая бочка пакости, вот кто он, — заявила Амброзия, ставя кружку перед Марло.

Как ни в чем не бывало Фицуильям ухватил свою кружку и понизил голос до шепота:

— За твои маленькие грязные вирши и их небывалый успех!

— За Овидия! — сказал Марло, также подняв кружку. — Благослови Господь его непотребный ум. И тебя — за благополучное плавание. — Фицуильям организовал доставку только что отпечатанного перевода «Amores»[6] Овидия, как и благополучное прохождение их через таможню.

Две кружки звякнули друг о друга.

— «Каких познал я сладость рук и плеч (и персей, созданных мне в руку лечь!). Мои, мои! До самого утра! (лодыжек стройность) Жир…» как там, Кит? Жирненькость бедра? Или пухленькость бедра?

— Ну, это «сладость бедер». Но если ты предпочитаешь «пухленькость» или «жирненкость», то на здоровье…

— Нет. Сладость. Мне нравится. Советую тебе так и оставить.

— Договорено. А теперь скажи мне, Фиц, — Марло наклонился к нему, — что новенького? Повстречал каких-нибудь контрабандистов за прошлые две недели?

Фицуильям провел пальцем по мягкой плоти своего второго подбородка.

— Дай-ка подумать… шпиона с вестями от испанского двора, вшитыми в пуговицы его дублета.

— И как ты его изловил?

— Выдавал себя за лютниста. Утверждал, будто голландцы послали его как подарок королеве для ее развлечения, но у негодяя глаза бегали, ну я и попросил его сыграть мне, и… — Зажав руками уши, таможенник содрогнулся.

Марло засмеялся.

— А больше ничего сверх обычного. Несколько попов, конечно, пытались пробраться в страну, примотав латинские Библии к телу под одеждой.

— Библии не допускаешь, а эротические стихи ввозишь… Фиц, ты национальное сокровище!

Толстяк порозовел.

— Вот что, Кит, это просто любопытство, или ты тут по своему особому делу?

Фицуильям принадлежал к тем немногим, кто знал о тайной работе Марло на правительство и необычных способах, которые он предпочитал для выполнения своих заданий. Они познакомились давно, когда Фрэнсис Уолсингем, подозревавший о существовании организуемой из Дептфорда книжной контрабанде, отправил Марло разобраться с ней. Марло быстро опознал в Фицуильяме главу операций, но Уолсингему не донес, а вместо того заключил с Уильямом личный договор: Марло его не выдаст, а наоборот, умиротворит Уолсингема: конфискует несколько ящиков с запрещенными книгами и доложит, что главный контрабандист бежал из Англии, чтобы заняться пиратством. Фицуильям в свою очередь разрешит Марло пользоваться услугами контрабандной сети, когда он пожелает, хотя теперь, разумеется, устраивать эти операции придется много осторожнее.

— Собственно говоря, — сказал Марло, — у меня есть кое-какие вопросы к тебе.

— Распорядись, чтобы эта распутная девка принесла мне чашу канарского, и я тебе выложу все мое нутро… о чем бы речь ни шла.

— В переносном смысле, надеюсь?

Заказав вина, как потребовал Фицуильям, Марло начал:

— Ты как-то упомянул, что твой отец был вкладчиком Московской компании. Что ты можешь мне о ней рассказать?

— Слуги Сатаны, все подчистую, — сказал толстяк так, словно каждое слово отдавало речной тиной. — Перевешать бы их всех!

— Всего лишь купцы?

— Они оттягали у моего отца его богатство, обесславили его.

— Как так?

— Он был одним из первых вкладчиков, помог финансировать первое неудачное плавание в Московию много-много лет назад. Отправились три корабля, но только один добрался до русского двора. Два других застряли во льдах. И все на борту замерзли насмерть. — Фицуильям содрогнулся. — Северный путь слишком труден, чтобы быть доходным по-настоящему, но мой отец все равно продолжал вкладывать деньги. Потом одна беда за другой: пожары на складах, гибель других кораблей, поганые турки перерезали сухопутный путь в Персию — однако купцы все еще лелеяли мечту…