Весь скат порос роскошной растительностью необыкновенно высоких степных трав, между которыми выделялись красивые крупные розовые цветы хатьмы (Lavatera thuringiaca) и стройных диких мальв (Althaea ficifolia), густые пучки ковыля (Stipa capillata) и крупные поникшие соцветия чертополоха (Cnicus cernuus). Нижняя часть заросла густым кустарником, между которым характерный алтайский волчеягодник (Daphne altaica) наполнял воздух ароматом своих бело-розовых цветов. За широкой котловиной, спуск в которую живо напомнил мне, хотя не в столь грандиозном виде, один из спусков в Валлезскую долину Верхней Роны (descente de Forclas), вдали поднимались высокие Убинские белки, на самом высоком из которых блестели полосы снега.
При спуске в долину с нами едва не случилась катастрофа: бойкая сибирская тройка, запряженная в наш грузный тарантас, понесла под гору на самом крутом месте спуска, и удержать ее не представлялось никакой возможности. В это время я с увлечением рассказывал Ал. Бор. Коптеву свои воспоминания о Валлезской долине, и, заметив, что мой спутник осматривается с беспокойством, улучая минуту, чтобы выскочить из экипажа, я совершенно спокойно продолжал свой рассказ, заполнив им ту критическую минуту, когда лошади, уклонившись от дороги, мчались в направлении к крутому обрыву.
Остановить их не было возможности, но находчивый ямщик, собравшись с силой, повернул их круто в сторону, и они, запутавшись в кустарниках, упали, а экипаж, колеса которого были обмотаны высокими травами, остановился.
Доехав до Лосихи, я сделал верхом боковую экскурсию к Лосихинскому медному прииску, отстоящему в четырех верстах от селения, в надежде найти там знакомые мне по барнаульскому музею лосихинские окаменелости. Но отыскать их не удалось. Я только осмотрел прииск и вернулся в селение, откуда мы, исправив наш тарантас, продолжали свой путь.
На двенадцатой версте по дороге из Лосихи в Секисовку открылась очень красивая панорама. Впереди нас показалась гора с седловидной вершиной, отличавшаяся от всех виденных нами до того алтайских гор тем, что ее седло, носившее название Проходного белка, поросло обширным и густым сосновым бором. Налево от нас возвышались величественные Убинские белки с их пятнами снега, отчасти задернутые покровом облаков.
У подножья горы Белоусовского бора на текущей с нее речке Секисовке расположено было обширное село этого названия с хорошо выбеленной деревянной церковью. При въезде в Секисовку меня поразили некоторые особенности в одежде и жилищах обитателей этого селения. Головные уборы женщин состояли из низких кокошников, грациозно обернутых легкой белой повязкой, придающей всему головному убору вид тюрбана; рубашки их и паневы были красиво вышиты красными шнурами.
Внутренность их жилищ отличалась замечательной чистотой; некрашеные деревянные полы были тщательно вымыты. Мебель, в особенности шкафы, а также потолки и стены были выкрашены яркими красками. Жителей Секисовки называли «поляками», хотя они говорили только по-русски и были староверами, бежавшими в Польшу еще во времена патриарха Никона, но вернувшимися в Россию после первого раздела Польши и выселенными сюда Екатериной II.
Между станциями Секисовкой и Бобровкой (22 версты), мы наконец перевалили водораздел между Убой и Ульбой, с которого видна была в синей дали на юго-западе находящаяся уже за Иртышом трехглавая Монастырская сопка. Бобровка представляла собой большое селение, состоявшее из беленьких домиков (мазанок) южнорусского типа, совершенно различных от староверческих, что объясняется тем, что Бобровка населена казаками и еще в начале XIX века была казачьим форпостом. За Бобровкой уже скоро смерклось, и последние десять верст мы ехали в совершенной темноте до села Тарханского, где и ночевали.
Тарханское расположено на правом берегу Ульбы, в ее очаровательной долине, на осмотр которой я употребил весь следующий день (22 июля). Очень рано поутру я выехал верхом в свою экскурсию, целью которой была ближайшая к долине гора Долгая. Скат ее был покрыт роскошной травяной растительностью алтайских долин. Гигантские травы были так высоки, что всадник на лошади, едущий по узкой тропинке, утопал в них до пояса.
Утренняя роса была так обильна, что падала с трав на меня дождем, и, несмотря на солнечный блеск и безоблачное небо, я до выезда своего на вершину промок, как говорится, до костей. Травяная растительность состояла из высоких злаков (Gramineae), зонтичных (Umbellifarae), мальвовых (Malvaceae), сложноцветных (Compositae), колокольчиков (Campanulaceae). Эта масса гигантских растений была оживлена разнообразными и отчасти яркими красками роскошных цветов. Не доходя до вершины горы, травы заменялись сначала кустарником, а потом низким дерном и наконец появились обнажения горных пород, а именно сланцев, с крутым падением их слоев (до 70°).
С вершины горы открылся живописный вид. Обширная долина была украшена широкой серебряной лентой Ульбы, по обе же ее стороны возвышались горные хребты, широко одетые темным покровом лесов, а из-за этих гор местами виднелись Ульбинские белки, украшенные белыми блестящими полосами снега. Только с одной стороны, юго-западной, долина, расширяясь, терялась в волнистой, беспредельной Прииртышской степи, за которой на отдаленном горизонте в туманной дали поднималась трехглавая Монастырская сопка.
Достигнув гребня Долгой горы, я переехал на другую его сторону и спустился в боковую долину небольшого притока Ульбы, по которой выехал снова на Ульбу и вернулся в Тарханское. На этом спуске я, к большому своему удовольствию, нашел то, что было главной целью всей моей экскурсии: обнажения горных пород каменноугольной системы, богатые окаменелостями и доставившие мне обильную добычу.
На другой день, 23 июля, мы продолжали свой путь к Риддерску. Мы были предупреждены еще в Змеиногорске, что эта последняя часть пути будет затруднительна, так как Ульба там, где она образуется из своих составных ветвей, размыла и снесла благоустроенную дорогу и мосты, произведя большие опустошения. Поэтому горное начальство приняло особые меры для того, чтобы вполне обезопасить нам переезд в Риддерск. Тарантас наш запрягли шестью лошадьми цугом, и, независимо от форейтора, нас сопровождали шесть всадников.
Недалеко от селения переправились мы вброд через быструю Ульбу, снесшую мост и рассыпавшую щедрой рукой громадные камни по своей долине. Впрочем, несмотря на опустошения, произведенные своенравной рекой, долина ее между горами Долгой и Шипицынской уподоблялась цветущему парку. Древесная растительность ее состояла из стройных сибирских тополей (Populus laurifolia), берез, ив, осин, черемухи и т. д. Группы деревьев перемежались с полянами и зарослями кустарников сибирских пород. Между высокими травами я заметил здесь много пионов (Paeonia hybrida), к сожалению уже отцветших, но разверзавших темно-пурпуровую внутренность своих плодников.
С каждым поворотом дороги перед нами раскрывались во всей своей красоте все новые ландшафты. Мы беспрестанно то переезжали вброд через рукава Ульбы или через впадающие в нее горные ручьи, то поднимались на невысокие порфировые утесы, покрытые роскошной растительностью. В особенности живописны были виды с некоторых из этих возвышений на изгибы реки и нависшие над ней местами скалы; направо от нас видна была гора, возвышавшаяся на сотни метров над уровнем реки. По высокому резко угловатому ее гребню можно было безошибочно заключить, что она состояла из гранита; местные жители дали ей малопоэтическое, но характерное название Углоуха. Скалы ее густо заросли лесом.
На двадцатой версте от Шемонаихи, переехав через Ульбу по глубокому броду, мы достигли обширной деревни Черемшанки, расположенной у самой подошвы Углоухи. Не переменяя здесь нашей грандиозной упряжи, мы проехали еще 12 верст до деревни Бутачихи, через самую опасную часть нашего пути, так как здесь-то и было разрушено необычайными разливами искусственное сооружение, состоявшее из громадных каменных плит и тянувшееся на протяжении чуть ли не десяти верст. Подобные сооружения называются здесь «режью». Режь эта была разрушена весной 1856 года, и река разбросала по всей долине громадные камни, из которых режь была сложена.
