— Могу прибавить еще гречки, — вставила тетя Даша. — Два кило. Гречки тоже днем с огнем не сыщешь.

— Можно и гречки, — милостиво согласился папа. — Председатель растроган, он просит Дарью Федоровну присесть, заботливо расспрашивает ее о работе, о семейных обстоятельствах. И тут она закидывает удочку насчет Наташки…

Шумные аплодисменты покрыли последние слова папы.

Лиха беда начало. Фантазия участников семейного совета разыгралась вовсю. Предложения сыпались одно заманчивее другого. После того, как были выпиты два чайника чая и съедены три торта, председатель комиссии оказался обложенным со всех сторон, как кабан в лесном урочище.

На следующее утро приехал из Белгорода дядя Ваня, и приехал не один. Вместе с ним явилась его супруга Олимпиада Владимировна.

— Буду готовить Наташке обеды, — заявила она и, вооружившись хозяйственной сумкой, отправилась на рынок за продуктами.

В отличие от многих работников общественного питания Олимпиада Владимировна считала, что к каждой человеко-единице нужен строго индивидуальный подход. Характер стола, по ее мнению, зависит не только от состояния здоровья человека, рода занятий, времени года, но и от чисто психических переживаний. Так, влюбленному следует употреблять один вид пищи, разочарованному — другой, удостоенному премии или награды — третий, подвергнувшемуся острой общественной критике — четвертый и т. д. Ну, а как питаться человеку, сдающему экзамены? Этот вопрос Олимпиада Владимировна всесторонне обдумала еще по дороге из Белгорода в Москву, и теперь в ее голове сложился совершенно четкий распорядок завтраков, обедов и ужинов Наташки. На все дни — от первого собеседования до сдачи последнего экзамена. Так что Олимпиада Владимировна чувствовала себя вполне в своей тарелке.

Сложнее обстояло дело с дядей Ваней.

Дядя Костя ничуть не преувеличивал: Иван Федорович действительно обладал непререкаемым авторитетом. Но в чрезвычайно ограниченной области: он был проектировщиком заводских и фабричных труб. Можно смело утверждать, что на всем протяжении от Владивостока до Клайпеды за последние двадцать лет не была поставлена ни одна труба без прямого или косвенного участия Ивана Федоровича. Любая из них начинала дымить лишь после того, как получала его «добро».

Да, Иван Федорович, несомненно, являлся крупнейшим и авторитетнейшим специалистом своего дела. Но было абсолютно неясно, как можно увязать его обширные и поистине энциклопедические познания в области монтажа заводских труб с такой наукой, как педагогика. Вот почему в отличие от супруги Иван Федорович попал, что называется, как кур в ощип. Наскоро побрившись, он помчался в редакцию журнала «Котлы и трубы», где у него было немало друзей, чтобы посоветоваться с ними, чем он может быть полезен своей племяннице.

Между тем прошел день, другой, третий… И на горизонте обозначились грозные предзнаменования.

Во-первых, выяснилось, что у председателя приемной комиссии нет не только телевизора, но даже простейшего радиорепродуктора.

Во-вторых, председатель оказался женщиной, к тому же незамужней.

В-третьих, стало известно, что дядя Ваня не только не в состоянии растолкать целую ораву толпящихся впереди Наташки претендентов на место под институтской крышей, но не может даже шевельнуть пальцем. Сильной «руки» из него не получилось. Несмотря на старания многочисленных друзей дяди Вани перекинуть мостик между авторитетнейшими деятелями промышленного строительства и не менее авторитетными мастерами педагогического процесса оказалось делом чрезвычайно трудным. Правда, дядю Ваню научили, что нужно позвонить Петру Аркадьевичу, тот, в свою очередь, позвонит Генриху Трофимовичу, а он Елизавете Григорьевне, та Николаю Николаевичу и т. д. и т. п., пока просьба дяди Вани не дойдет до конечного абонента, то есть председателя приемной комиссии. Но и тут ничего не вышло. Где-то в середине длинной цепочки произошло замыкание, и нижайшая просьба дяди Вани не была услышана.

Таким образом, племянник Сергей, тетя Даша и Иван Федорович оказались отброшенными на исходные позиции.

К тому же, вопреки совету бабушки Евы, Наташка категорически отказалась лезть в горячую ванну и совершенно игнорировала стряпню Олимпиады Владимировны. Схватив кусок любимой ею чайной колбасы и булку, она стремительно куда-то убегала, а психологические обеды белгородской искусницы стыли и прокисали на газовой плите.

Это была полная катастрофа.

Но странное дело: на судьбе Наташки это никак не отразилось. Находясь в блаженном неведении относительно чрезвычайных мер, принятых ее ближайшими и дальними родственниками, она жила обычной жизнью абитуриентов. Сидела до одури в библиотеке, совалась ко всем консультантам, простаивала в институтских коридорах у дверей, за которыми подвергались экзекуции ее сверстники и сверстницы, и дрожала, как осиновый лист, вытягивая из общей кучи очередной экзаменационный билет.

Минули три недели. Вся семья была в сборе, когда явилась Наташка.

— Поздравьте меня: я студентка Московского педагогического института имени Ленина!

И протянула изумленным родичам студенческий билет и зачетную книжку, на которой красовалась сияющая Наташкина мордашка, впрочем, немного попорченная треугольной институтской печатью.

— Наташа, родная! — рыдая, проговорила мама. — Ведь ты же должна была провалиться, мы же не сумели ничего для тебя сделать…

— Да, не сработала ни одна пружина, — печально подтвердил папа.

— Произошло чудо! — воскликнула всегда экзальтированная бабушка Ева.

А между тем никакого чуда не происходило. Просто сработал тот фактор, значение которого начисто отрицал дядя Костя. Наташа была прилежной ученицей, хорошо изучала науки в школе и основательно подготовилась к выпавшим на ее долю испытаниям.

Оказалось, что этот фактор надежно действует как в веке минувшем, так и в нынешнем.

Из-за обилия различных дел я не смог пойти в отпуск летом. Пришлось перенести его на осень. Но незаметно прошел октябрь, подкатил ноябрь, а я еще находился в Москве. Начались дожди, выпал снег. Стало ясно, что на юг ехать уже поздно. Вот тогда-то я и решил осуществить свою давнюю мечту — посвятить отпускное время исключительно рыбной ловле.

Развернул я карту Советского Союза и стал думать, в какую сторону поехать. Остановил свой выбор на Карельском перешейке. Рыбачить здесь мне никогда не приходилось, но зато сколько увлекательных историй я слышал о глухих лесных озерах, о быстрых порогах и широких плесах Вуоксы — реки поистине сказочной!

В вагон «Красной стрелы» я ввалился, как говорят, с полной боевой выкладкой: шапка-ушанка, меховая куртка, за плечами пешня. Соседи по купе встретили меня недоуменными взглядами, но промолчали: в дороге и не то приходится видеть!

Но все-таки я оказался беспокойным спутником. Дело в том, что накануне я купил полкилограмма мотыля и, как советовали мне, положил его в старый женский чулок, чтобы по приезде на место опустить этот чулок в прорубь.

— В ледяной воде мотыль у вас целый месяц будет жить и ничего ему не сделается, — сказал мне продавец.

Совет был правильный. Но как сохранить драгоценную насадку в пути? Я выносил чулок в тамбур, но потом мне казалось, что здесь слишком холодно, и я вносил его в купе. Однако вагон так хорошо отапливался, что в купе стояла почти тропическая жара, и я вынужден был снова ретироваться со своей нежной ношей в тамбур. Так повторялось несколько раз. Мои бесконечные хождения надоели соседям, и они стали ворчать. Но один пассажир, видимо ленинградский колхозник, вступился за меня.

— Температурный режим — это первое дело, — сказал он. И сочувственно обратился ко мне: — Что, товарищ, семян хороших прихватили в столице?

— Прихватить-то прихватили, — отвечал я, — да вот не знаю, какие от этих семян будут всходы!