Я выпил чая с бутербродом, умылся и принялся одеваться.

По дороге я решил купить розу. Когда я стоял около киоска, мне пришло в голову, что я мельчаю — Насте я дарил букеты из семи цветов. Но тогда у меня были деньги. А сейчас? Я потрачу на Лену все свое небольшое состояние. Что буду делать при следующей встрече? Я прогнал мысли, и им на смену пришла другая, забавная — что, если я не вспомню ее лица? Я даже не знаю, какой у нее рост. В библиотеке она показалась высокой, но представление было субъективным, а оценить рост в сравнении я не мог, потому что не вставал в ее присутствии.

Опасения оказались напрасными. Я узнал ее сразу же. Настолько она выделялась из общей массы. На ней была шубка с синеватым отливом и пуховая шаль. Она была достаточно высока, но не выше меня. Ее лицо раскраснелось. От нее исходила сила и свежесть молодого и здорового тела

— Добрый вечер, Лена! — этими словами я встретил ее и преподнес розу.

— Спасибо.

Я представил, как она будет весь вечер ходить с цветком, не зная, что с ним делать, поэтому решил предложить отдать цветок мне, но "это следует сделать позже".

— Теперь я узнала вас, — проговорила она с любопытством.

В фас ее лицо было поразительно красивым. Когда же она пошла рядом, когда я предложил ей локоть, и она взяла меня за руку, у меня появилась возможность рассмотреть ее в профиль. Лицо тут же напомнило что-то, я мучительно попытался вспомнить что, но не смог. Это что-то было очень важным, очень знакомым, но что-то в моем уме противилось воспоминанию.

"Вытеснение. Фрейд", — подумал я.

Я понимал, что мы должны куда-то зайти, иначе превратимся в лед. Поблизости из более-менее приличных мест была только "Шоколадница" — кафе, которое так всегда хвалил Секундов, поэтому я и предложил зайти туда.

Лена об этом месте не имела ни малейшего представления, но с радостью согласилась.

Мы зашли внутрь. Там было тепло и тесно. В моей памяти проскочила зрительная картина: я с Мартыновой и Таня — подруга рыбообразной Ирины, которая пришла с молодым человеком в пельменную. Картина вспыхнула и погасла.

Я решил, что не следует ударить лицом в грязь. Предложил Лене помощь, помог снять шубу, но какая-то глумливая часть моего "я" смеялась над театральностью действа: "Сейчас так не делают. Это слишком старомодно. Ты отпугнешь ее".

Я предложил Лене пива, но она отказалась. Я это предвидел, поэтому и позвал ее сюда. Здесь можно было выпить отличного чаю с тортом.

Я заказал кофе, который стоил дороже пива, мороженое, хотя мы еще не согрелись и четыре кусочка сладкого.

Я спрашивал, а она отвечала. Было неловко. Почему? Я снова и снова пытался ответить на этот вопрос — и не мог.

Выпили после кофе чая, потом еще. Мы начали напоминать Винни-Пуха с Пятачком, но я не мог расставить роли: кто из нас Пух, а кто Пятачок?

Она рассказывала о своей работе над картиной. И чем больше она говорила, тем с большим интересом я слушал. Она принадлежала к богеме, к рязанской богеме художников.

Ее проект назывался "Птица Сва". Она спросила, знаю ли я, что это за птица? И я вынужден был ответить, что нет.

Лена объяснила, что по поверьям славян в дремучих заповедных лесах живет Сва, которая знает прошлое, будущее и настоящее. Ее невозможно найти. Но иногда избранные удостаиваются чести. Они не могут видеть лица птицы. Она предлагает задать вопрос, и люди спрашивают, а она отвечает.

Я спросил, есть ли связь у имени птицы со свастикой и солнцем. Она ответила, что не знает.

Мы оделись и вышли на двадцатиградусный мороз. Я предложил понести цветок, и она молча отдала розу. Роза была обречена. Я представил, как она простоит у нее в вазочке до завтрашнего утра, замерзшая и одинокая, а потом Лена отнесет ее на помойку, ту самую Настину помойку, в которой живут огромные крысы.

Она отнесет розу, а с ней вместе и воспоминание обо мне.

После "Шоколадницы" она не брала меня за локоть. И я подумал, что она разочаровалась.

В тринадцатом я понял, кого напоминает Лена. Она была копией с Мартышки из "Сталкера" Тарковского.

Мы вышли на привычной для нас обоих остановке, прошли мимо подъезда Насти, причем сердце предательски ускорило ритм. На мгновение показалось, что в кухонном окне я вижу чье-то лицо. Но это был кот. Когда я узнал его, тоска сжала сердце, потому что кота я тоже любил.

— Пока, — бросила Лена.

— Пока, — устало сказал я.

— Когда мы увидимся в следующий раз?

— Не знаю. Сейчас мне некогда. Много работы. Учеба… Позвонишь — я тебе скажу, когда я смогу.

Мало того, что ее слова звучали, как нет, она еще поставила неправильное ударение в слове преткновения, что автоматически относило ее к разряду пэтэушниц.

Я кивнул на прощание и пошел мимо помойки с крысами.

Звонок. Пробуждение. Школа. Уроки. Обед дома. Сон. Сон длился долго. Я проспал около четырех часов. Проснулся с головой абсолютно ясной и с возможностью написать. Этой возможности во мне не было уже несколько лет, начиная с армии.

Я хватаю ручку, подаренную Настей, и бегу к столу. Первая строка, чтобы задать ритм. Первая строфа, чтобы задать инерцию.

Я пишу очень быстро, практически без помарок. Это бывает очень редко: все события, все элементы вдруг складываются воедино, каждый на свое место — и уже ничего нельзя поменять. Ассоциации Лены с Настей, телефона со звонком будильника, ручки — с кисточкой художника и с резцом скульптора. Totum universum.

Разум, измученный работой на заводе, кошмаром школы, безумием любви и нелепостью отношений, неожиданно пробуждается. Это необычное ощущение свободы и мощи демиурга открывает тайну: и Настя, и Лена, и даже я сам — всего лишь блики великого огня, который дремал до поры, но сейчас почему-то вспыхнул снова. Прометей воскрешает меня, и я пишу:

Что я делаю? Жду. Затрезвонит вечерний будильник.

Подбегу к телефону, но это, конечно, не он.

Мне останется взять инструмент — мою ручку-напильник,

Чтобы строфы создать. Ожидание — мой камертон.

Центры тяжести я перенес в ее хрупкое сердце,

Словно маятник, сердце ее отбивает изысканный ритм.

Оно бьется в груди рядом с левым моим — за соседнею дверцей.

ЭКГ если сделать — два ритма сольются в один.

Связан клятвою я — разговор мне начать невозможно.

Я окован цепями беспощадного светлого дня.

И в метафоре сна, такой же загадочно сложной,

Как она; я молчу, от нее ожиданье тая.

От нее я далек. Телефон для нее — лишь игрушка.

Со своею подругой в игрушку играет она.

Ну, а мой телефон — навек замолчавшая пушка.

Он умолк — для него давно завершилась война.

Мне не спать до утра — слушать тиканья слабое пенье,

Ожидая звонка — оратории будущих эр.

И напильником-ручкой всю мощь моего вдохновенья

Превращать в телефонные звуки кричащих химер.

Мама приходит, чтобы позвать меня есть, но я говорю, что занят.

— Пишешь? — интересуется она. — А что пишешь?

— Стихи.

— Потом прочитаешь?

— Угу. Потом… прочитаю.

Мама уходит.

Я должен что-то написать о ее картине. Иначе с чем буду звонить. С "Ожиданием"? А кому оно посвящено? Лене или Насте? Мне и не разобраться. А коли так, нужно сделать что-то более конкретное, рассчитанное уже исключительно на Лену. А то она и не поверит, что это написано мною и ей. Может быть, правильно сделает. Ей ли?