— Здорово, Родион.

— Привет, Андрюха.

— У меня плохие новости… Женек погиб…

Мы называем мертвых покойниками, словно завидуем их умиротворенности и бездеятельности, отсутствию необходимости бороться с враждебными обстоятельствами.

Еще несколько недель назад мы сидели в кафе у Образцова, а вот сейчас я с Гансом в "Бочкареве" вспоминаю, как вместе тягали ящики, а Корнюшина уже нет в живых. Время неуловимо, и Туркин это понимает, поэтому нам хорошо, а может быть, нам хорошо потому, что мы живы? Только рядом со смертью понимаешь преимущества жизни.

Забрав в ремонте часы, я прихожу домой. Никого. Можно позвонить Насте, сказать, чтобы она приехала, и совокупиться, но мне не хочется. Я предпочитаю лежать на диване, вспоминая, как мы с Сержом после Орехового озера слушали Е-Nomine, ожидая великих свершений и великого же счастья. Разве могли мы подумать, что счастье выглядит так? В мире, облаченном в смерть, существует только один способ победить — умереть. Если невзгоды или лицезрение сломленных людей, людей старых или больных, к числу которых со временем будем принадлежать и мы, становится невыносимым, пусть нас утешит мысль, что все умрут, сравняются друг с другом в великом чуде, имя которому — небытие.

Как это было уже не раз, осмысление смерти началось гораздо позже похорон. Да и сами похороны оставили смутное впечатление.

Я в парикмахерской. Мерно жужжит машинка, и мои мысли обращаются вспять. Вот мы встречаемся на Шлаковом. Радость встречи. Мы же были бойцами одного фронта. Отсутствие Лысого, который не выносит похорон, расстраивает. Берия, сосредоточенный и тихий. Ганс, открывший объятья. Лысеющий Кошмарик, привезший Нину Андреевну на недавно купленном "Opel"'е.

Как и всегда перед похоронами люди меняются. Я не вижу себя, но догадываюсь, что и я другой.

Прощание.

Споры его матери с его же сестрой о том, нужно ли открыть гроб. Лицо Жени. Спокойное, смуглое. Действительно, будто загорел. И в уголках рта типичная люциферовская усмешка.

Родственники, которых он не любил.

Подозрительно спокойный отец. Ни слез, ни беспокойства. А Женя говорил, что отец начал сдавать. Мать, которая говорит, что он только собирался пожить для себя.

Вот его бывшая жена. Выглядит молодо, но внешность у нее менее броская, чем у любовниц, которые стоят рядом. Может быть, она даже знакома с ними.

Мы трясемся в катафалке. Хотим помочь донести гроб, но слишком много родственников, которые сами спешат выразить участие.

Берия грустно бормочет, что "справятся и без нас". Нам не дают даже засыпать землю.

Весна уже прошлась и по листьям деревьев — кладбище зеленеет первой салатовой листвой.

Поминки. Мы пьем водку. Леха с кег подливает и подливает. Но, наконец, шепчет, что лучше уйти. Я говорю об этом Берии. Тот кивает. Еще немного. Еще ровно столько, сколько требует вежливость.

Сидим на остановке, когда к нам подходят другие "лишние" люди — две его любовницы. Берия зовет их к нам. Они пьют по стакану, говорят, каким он был хорошим человеком, и уходят.

Леха с ненавистью шепчет что-то им вслед. Он пьянеет и говорит все больше. О нежелании работать с нами, о том, что у нас на ленте он ничего бы не делал. Он хочет критики.

Рассказывает о своей молодости. Об армии. О том, как он, не нужный никому, пробовал работать и экспедитором, и продавцом, но ничего не выходило. Ото всюду на него сыпались насмешки. Потом женитьба. Рождение сына.

Он пытается исповедоваться. Сказать, что он был, как мы, но жизнь его изменила.

Мы молча слушаем.

Солнце, достигая зенита жжет, как летом.

Расходимся, пьяные и задумчивые. Я с Гансом — на одну остановку, Берия с Лехой — на другую.

— Жалко Женька, — философски замечает Ганс.

— Какая странная смерть. Вот уж не угадаешь…

Мы ждем троллейбуса. На улице почти нет машин. Я вспоминаю детство, когда это было обычным. Как и в детстве, я стою на прежней остановке, такое же весеннее лето, такая же изумительная погода. Я не чувствую смерти. Покой одолевает.

— С вас 90 рублей, — говорит парикмахер.

Я расплачиваюсь и иду в Кремль.

Нас неодолимо тянет сюда. Может быть, не нас, а меня?

Этой весной мы приходили сюда поздно. После моей работы я шел домой, ел, созванивался с ней. И если у обоих не было дел, мы встречались, прогулочным шагом добирались сюда и замыкались в створку любви.

Я овладевал ею в кустах стоя, когда было грязно, на огромном бревне в зарослях какого-то кустарника, когда стало почище, на траве, не боясь озеленить одежду, когда весна стала напоминать лето.

Чувства мои всякий раз следовали одному и тому же алгоритму: неистовое влечение накапливалось за дни между свиданиями, достигая неистовой силы, вызывающей дрожь. Меня буквально трясло, когда я долго не виделся с ней. Я с нетерпением готов был затащить ее в любое укромное место, где можно было бы без помех изучить забытое за несколько дней тело. Мы не тратили времени на поцелуи.

Утолив страсть, усаживались на лестнице, либо на стволах поваленных деревьев, либо на траву, когда солнце успевало высушить ее.

У нас появились предпочтения. Мы шли, не сговариваясь, уже со знанием дела, и доходили до рощи… Около молодой березки, расположенной между болотом и посадкой, беседовали. Иногда читали. Мечтали. О том, что все наладится, когда я предприму хоть что-то…

Верила ли Настя в то, что я говорю? Во всяком случае, делала вид. Мы снимем квартиру, обустроимся на новом месте, где нас никто не знает. Это особенно важно — где нас никто не знает.

Иногда она не в себе. В такие минуты дает реалистическое описание будущего:

— Твоя мать найдет тебе невесту, ты женишься — и забудешь меня. Как в сказке. Все эти поездки в никуда — лишь самообман. Неужели ты не понимаешь?

Тогда я пристально смотрю в эти глаза, сливающиеся с молодыми березовыми листьями, а она скептически выдает:

— "Что вы на меня так смотрите, отец родной? На мне узоров нет".

Мы любим друг друга. Она — выражая протест против неустойчивого существования, я — нежелание отдавать ее кому бы то ни было.

Чем ближе лето, тем тяжелее уединиться в Кремле. Стайки молодых людей снуют там и тут. Вот и приходится изобретать что-то еще.

Мы заказали мясо, хороший кофе, вино.

Заказывали по отдельности, но с самого первого визита официантки, Настя начала вести себя примерно также, как вел себя Корнюшин в баре. Я сначала подумал, что мне кажется, но, вглядевшись в ее лицо, понял, что у нее начался "надрыв". Она вела себя так, будто я — жигало, причем в ее действиях, по-видимому, не было ничего неправильного, но чувствовалось, что она хочет унизить меня.

Я мог бы встать и уйти, но не был уверен, обстоит ли дело именно так. Может быть, мне кажется?

Во всем этом был какой-то ужасный диссонанс, который чертовски хотелось осмыслить. Чем дальше, тем с большим напряжением и беспокойством я ждал расчета. Во-первых, мне почему-то подумалось, что Настя может уйти, не расплатившись, а может уйти и без меня, не расплатившись. Маленькая месть. Во-вторых, она может дать мне сейчас деньги и попросить расплатиться. В этом случае, мои подозрения окажутся несостоятельными. Просто мираж. Или же она может расплатиться сама, продолжив игру в жигало. Но зачем? Из мести? Или это очередная ролевая игра? Я не понимал.

Когда саксофонист закончил композицию, зал начал рукоплескать. Настя первая вскочила с места. Я не встал. Напротив, воспользовался ситуацией, чтобы рассмотреть ее лицо. Оно выражало восторг, но не настоящий, а театральный. Настя также неожиданно села, достала зубочистку и начала ковырять ею в зубах. Я обратил внимание на отбитый кусочек верхней единицы, отбитый в том же месте, что и у меня.

— Что у тебя с зубом?

— С каким… зубом?

— Кусочек откололся.

— А, это? Как-нибудь сделаю.

Неожиданно для себя, я раздраженно добавляю: