Опыт второй. Воскресли
Мысли можно чувствовать! Так же, как и осмысливать чувства.
Теперь же я шел и чувствовал свои мысли относительно "Иосифа и его братьев" Т. Манна. Это было тогда, давно, когда история только начиналась, когда не было еще даже Сидоровой. Дочитать роман не удастся, также, как и "Дон Кихота" — армия, но прочувствовать я успею — не роман, а мысли.
Я ощутил, что Бог видит все в перспективе — меня в прошлом, настоящем и будущем — связанным в единый клубок, с такими же клубками других людей, которые сплетены, в свою очередь, со следующими. Звезды, галактики и атомы, разделенные и соединенные.
Чувствует ли Бог или только мыслит?
Он ощущает мысли, как и я в эти секунды. Перспектива, мозаика и ощущение. Свое самопроисхождение Он тоже ощущает. Зачем перечитывать Канта? Я верю, что его выкладки безупречны. Недоказуемо средствами чистого разума. Неопровержимо средствами чистого разума. А Сам Бог — чистый разум. Получается, что Его нет (впрочем, в моем рассуждении допущена логическая ошибка — "круг в определении", как и в антиномиях Канта допущена ошибка "круга в доказательстве"). Разум мертв без чувств. Чувства вплетаются в разум диалектически. Бог осмысливает каждого из нас? Или Ему нет дела до элементов великой мозаики? Если даже нам нет дела до них? Он создавал нас не для того, чтобы дать пищу уму. Можно было направить их на Самое Себя. Он не создавал нас. Мы — это Он, только не сознающие себя. Только когда разум с чувствами направлены на себя, можно постичь, что я — это Он. Все это пережить и осмыслить только для того, чтобы понять в конце, что я — Он? Пантеизм. Гуманистический деизм.
Первая точка, поставленная мною — мнимая, потому что без нее невозможно создать финал. Никогда ей не постичь, чего же жду я от нее, а значит, и не догадаться, как следует поступить, чтобы угодить или насолить мне. В моем уме финал уже состоялся: дочь Мойры — Ночь уже допряла свою серебряную нить.
Благодаря ей, я могу предвидеть, не предугадывать, как раньше, а предвидеть. Ее ложь выработала у меня своеобразные навыки. Постоянные тренировки позволили интеллекту гипертрофироваться, приведя неопределенность бытия к высшему структурированию в сознании. Интеллектуальная любовь ведет к антиципации, то есть к предвидению. И уже не имеет значения, кем является она и кем станет. Уже безразлично, почему она стала собой. От начала и до конца, который еще не наступил, но который неизбежен.
Я добрался до кровати, погасил свет и лег. Мгновенному засыпанию помешал вопрос мамы: "Все в порядке?"
Мне снились светлые сны. Я очутился на берегу Оки. На той стороне, вдали, за лугами, стоит великолепный храм. Мне обязательно нужно туда попасть. Старинные фрески, монотонное пение, ощущение гибельности существования. Люди ждут Причащения. Появляется незнакомый священник и идет в сторону притвора. Он будет исповедовать тех, кто опоздал. Я пробираюсь сквозь тесные ряды, пытаясь догнать его. Внимательно приглядываюсь и, наконец, узнаю отца Игоря. Мне хочется, чтобы исповедь принял он, ведь он же все понимает! Его молодость и ум. Его общение с нами. Однако он пришел не для того, чтобы исповедовать. Он пришел отпевать. Я приближаюсь все плотнее, пока не вижу, кто лежит в гробу. Там лежу я. И мне нечем дышать именно по этой причине. Мне так томительно и так физиологически скучно, оттого, что я умер, как если бы меня оставили в "продленку" в школе. Нет ни страха, ни покоя. Есть только скука от соприкосновения с вечностью. Хор монотонно поет "Иже Херувимы".
Я просыпаюсь. Просыпаюсь не по звонку, а сам. Несмотря на кошмары, чувствую себя хорошо. Будто бы все начинается с чистого листа. Будничная работа телевизора. Жужжание бритвы, вечно отсылающее в детство. Сегодня воскресенье, а значит, не идти в сад, отец трезвый, раз он бреется. И мы куда-нибудь пойдем все вместе. Может быть, даже пойдем кататься на катере. Или к бабушке в гости. Она напечет блинчиков.
Вот и сейчас мама что-то готовит, потому что с кухни доносится изысканный запах.
Она слышит, что я проснулся и спрашивает так буднично, будто бы и не проходило пятнадцати лет:
— Родя, чай будешь?
— Да, мам! — голос уже не принадлежит тому ребенку, о каком я вспомнил только что.
Папа зовет смотреть телевизор.
С постепенным пробуждением приходят и "бесплодные усилия любви" Адриана Леверкюна. Слишком много было отдано, чтобы отречься от нее безоглядно.
Звонок в дверь.
— Мам, это Саня. Я открою.
У меня нет никаких сомнений относительно того, что это он. Я больше удивлюсь, если это не он.
Выглядит скверно. Вероятно, болит голова. Его мучает совесть. Он избегает смотреть мне в глаза.
Сколько раз она изменяла, и при этом ее ничего не мучило?
Когда пришло осознание, что при желании можно жениться и на Ирине (мысль, которая приходила в голову и Саньку), я ощутил грусть, как герой "Больших надежд". А всех уже несло на стремнину времени. И что значила Ирина, если приходило осмысление временности любого чувства? Сначала Хомякова, потом — Самохина. "Сколько их будет еще?" — слова бабушки.
Он поднял лицо. Голубая муть глаз. Такую муть мне приходилось видеть в школьном детстве, когда с Женей Бариновым мы пришли в гости к его соседу Сидору. Это был мальчик лет семи. Он жил с пьющими родителями. Нас он удивлял тем, что пил самогонку и легко делал несколько подъемов переворотом. Мы же тогда едва могли подтянуться раза четыре. Когда Сидор пил стаканами свое мутное пойло, можно было видеть, как его голубые глаза постепенно мутнеют. Мне становилось страшно. И было ужасно жаль. И что с ним стало потом?
— Когда ты ушел, — начал прерывающимся голосом Саня…
Мне сразу вспомнилось зловещее, до сих пор кажущееся жутким, объяснение с Секундовым. Долгие минуты абсолютного молчания, поражающие своей иррациональностью, глупостью и скукой.
"Такого не будет!" — поклялся я.
— … в общем, как сказал бы Васильев, "бросил я одну "палку""… Мы оба были пьяны… Когда ты ушел, она долго не могла успокоиться… Кстати, дверь ты снес с петель. Я потом несколько часов приделывал ее обратно. Чудовищная сила! Она все повторяла: "Он не вернется! Он не вернется! Он никогда не вернется!" Я начал ее успокаивать. Гладить по голове. Ну, и возбудился. Она посмотрела на меня и стала говорить что-то вроде того, что мы теперь оба одиноки, что я один могу ее понять, что она уже стареет, а ничего не получается, что она обречена на одиночество. Я принялся ее успокаивать, говорить, что она красивая, что мы ее все любим, что ты вернешься. В общем, она сказала: "Возьми хоть ты меня!" Я ей говорю: "А что бы сказал Родион?" А она: "Он никогда об этом не узнает!"… В общем, все случилось! Я даже удовольствия не почувствовал, до того был пьян и взвинчен. Да, и вот что еще! У нее месячные. Когда все происходило, я почувствовал характерный запах менструальной крови. Думал, показалось! А когда пошел в ванную, увидел, что у меня живот в крови. Из нее текло, как из поросенка (извини за выражение!). Так что если она будет говорить о беременности — не верь!
Он выжидательно — вопросительно смотрит на меня. Ждет вспышки ярости (или как он это там про себя называет?), более того, он ждет, что я ударю его!
Мгновенно, несмотря на то, что я уже с вечера ждал этих слов, во мне пробудилось как раз то, чего он ждет.
Вспыхнуло и окрасилось красным ("Наверно, кровь бросилась в голову. Как у Раскольникова"). Перед глазами прошел ряд возможных действий: вот я резко бросаюсь на него, бью в голову, заваливаю на пол, беру руку на перелом… А дальше что? Одновременно появляется удовольствие оттого, что мое предположение оказалось правильным. Вот выкладки мыслей Сани в этот момент времени, его ожидания, его модуляции развития событий. И, наконец, мысль о том, что я получил то, что должен был, потому что сам сделал нечто подобное, тогда, в начале наших отношений. Секундов воспринял ситуацию именно так, как я сейчас, с той только разницей, что в его уме не производилась самооценка, иначе он никогда не обрек бы нас на 40 минут молчания.