Она сидела за столом: глаза заплаканные, лицо распухшее — ничего похожего на первую стадию расставания. Я любопытно ожидал, восхищаясь ею, как, верно, свидетели смерти Нерона восхищались его актерскими дарованиями. В очередной раз сквозь меня волною прошло чувство — какая-то непонятная тоска: то ли жалость, то ли страсть, то ли сожаление. Уловив за хвост, я попытался рассмотреть его, чтобы понять, не любовь ли это.
Я посмотрел ей в глаза и обнаружил с удивлением и ужасом, что они шаловливы. Будто бы не только она уверена в результате акции, не только считает происходящее игрой, но и продолжает сгорать от похоти!
Ее голос был совершенно трезв, да и поведение ничем не отличалось от обычного. Впрочем, за эти несколько дней уже было столько сделано…
Наверно, она тщательно продумала не только первую фразу, но и всю беседу. Если бы она обучалась у меня логике, была бы лучшей ученицей.
— ???
— Почему ты не сказала мне про "Эхо"? Ведь ты же никогда не работала там?
— Позволь все объяснить…
— Стало быть, ты все это время обманывала. Так и не смогла исправиться. И вот что еще (я знал, что не смогу ранить ее больше): ты была не права насчет Скарлетт: Рет никогда не вернется. Прощай!
Мне в голову ни к селу ни к городу пришла мысль о том, что в жизни не существует главных и побочных линий. Они существуют в произведениях, потому что известно, что есть главное или чем оно будет. В жизни — неизвестно, поэтому главной является лишь линия настоящего. Если я возвращаюсь вечером домой и думаю о Шиндяковой и о произведении, в котором она фигурирует, то главной следует считать линию не вечера, не Шиндяковой и не произведения, а линию возвращения домой. Меня интересует лишь дорога, машины, которые могут меня задавить, мои мысли как таковые, мысли, как переживаемое мною здесь и сейчас.
Причиной является важность для реальности настоящего, потому что будущее не известно, а прошлое является воспоминанием чего-то, но воспоминанием, происходящим в настоящем.
Автор знает или имеет варианты развития будущего. Человек же не знает, что с ним произойдет, отсюда и важность для него настоящего. Интеллект и был создан для максимально эффективного приспособления, память же о прошлом позволяет экономить ресурсы, т. е. опять же служит настоящему.
Поэтому, чтобы стереть грань между жизнью и литературой, следует описывать побочные линии так же, как и главные, причем ни автор, ни читатель не должен знать, какая же именно окажется главной. Здесь и сейчас, в момент написания и чтения, они все главные, как в жизни…
— Останься, Родя!
Я обернулся, но тут же пошел к двери. Поняв, что я не шучу, она выбежала в коридор.
— Кисыч, я беременна! — закричала она, словно в беспамятстве. — Я ношу твоего ребенка. Неужели ты так уйдешь?!
Меня поразило, насколько неожиданно сбылись слова Людки.
Не обращая внимания на крик, я застегнул куртку.
— Кисыч, я выброшусь с балкона!
Я уже разыгрывал перед нею действо с балконом. Она повторяла меня самого. Этот мотив двойничества, где я отражался в ней, взбесил. Неужели я — это она, а она — это я? Людке следовало бы устроиться на работу сивиллой. Я надел кепку и перчатки.
Я повернулся спиной, поэтому и не успел среагировать. Я был уже там, на улице. Мысленно был уже там.
Сзади раздался леденящий душу вопль:
— Не пускай его, ведь он сейчас уйдет!!! Он уйдет навсегда!
Черкасов, неизвестно откуда возникший на пути, протянул руку к замку.
— Уйди! — я грубо оттолкнул его, и уже приоткрыл было дверь, как вдруг сзади что-то ударило меня, а затем это что-то, оказавшееся ею, прыгнуло на спину и начало царапать и рвать зубами и ногтями, которые хотя и не годились для работы массажиста, но являлись грозным оружием.
Броском я освободился. Меня обхватил сзади Черкасов. Я вырвался и начал открывать дверь. В этот момент она подскочила к замку и умудрилась закрыть его.
— Не вмешивайся! — прокричал я Черкасову, вступая в борьбу с разъяренной фурией. Она билась серьезно, по-настоящему, не жалея ни себя, ни меня, своего "любимого врага". "Она хочет, чтобы ты оставил следы на лице. Не допусти этого!" Я не бил ее, а лишь боролся.
Как ни был я занят борьбой за дверь, а и в этот момент умудрился вспомнить и о Манон Леско, и о Джонни Фонтейне, и о битве за терем в "Нибелунгах".
Воспоминание придало сил. Я рванул — и дверь, подавшись, приоткрылась. Я протиснулся наружу. Настя успела сорвать с головы кепку, и я, захлопнув за собой дверь, на секунду замер: не следует ли вернуться? Однако, поняв, чем это грозит, опрометью бросился вниз. "Просто "Женитьба" Гоголя".
В ушах стояли ее крики и плач. Взяв себя в руки, я убедился, что это кровь шумит в ушах, как у Раскольникова.
Когда я вышел к заправочной станции и встал на знакомый курс, на душу снизошел покой.
Мы все начинаем плохо. Наши вещи — стихи и проза — кажутся несовершенными и сырыми, и их уже невозможно читать через два года. Но мастерство растет, и наступает день, когда другие люди говорят: "Написано хорошо". Для автора же, вечно движущегося вперед, этого мало, он не доволен мастерством сегодняшнего дня. Путь продолжается, и если не будет неустранимых препятствий, творчество обгонит время, и творец станет классиком. И дальнейшее развитие — это поединок со временем. Можно ли обогнать его? Сколько нужно сделать, чтобы произведения читали через 2 тысячелетия? Уж, верно, не меньше Христа? Для кого же писать? Mihi ip scripsi Ницше нас не устраивает. Трагедия Пушкина, понявшего, что писать больше не для кого? Его смерть связана не с противостоянием личности и режима, а с осознанием личностью бесцельности самовыражения. Режим лишь создает условия для духовного одиночества. У нас еще хуже: автор не только сознает одиночество, но и не видит путей для его преодоления, напротив, созданы все предпосылки для уничтожения человечества, а это значит, что действительно приходится писать для себя, а это бесполезно, как и любое эгоистическое проявление. Личность не может проявляться для себя — верх абсурда. Если нет Бога, то любое творчество бессмысленно, потому что никто, даже творец, не в состоянии осмыслить всех собственных аллюзий, а если уж и творчество бессмысленно, то что же делать? Не писать же, в самом деле, ради заработка? Свести творчество к чему-то меркантильному? Гонка за временем — поиск собственных истоков, попытка приблизить прошлое, которое вместе со временем вытекает неуклонно из памяти. А без нахождения истоков невозможно будет отыскать и цель, и смысл, и себя, потерянного в какой-то неуловимый момент, когда не стало вдруг времени думать. Я ищу детство: запах костра и голос бабушки, сны, дающие ответы на вопросы, даже те, которые возникают сейчас, детство, способное избавить от заблуждений: и от заблуждений похоти, и от заблуждений веры, возникшей в качестве антагониста похоти. Именно потому, что и то, и другое — великие заблуждения забывающего ума. Мы ищем прошлое, а не время, не любовь, не мечту, не смысл, ни славу и не творчество, но трагедия бытия заключается в том, что мы никогда не сможем обрести прошлое, потому что оно обусловлено категориями времени и пространства, и даже если мы окажемся на пепелище не только старого дома, но и собственной души, даже тогда не обретем ничего, потому что имеем дело только с представлением времени, а не с ним самим. Нам никогда не осмыслить этого, потому что "время не допускает ни эмпирического объяснения, ни рационального определения его сущности", а значит, мы никогда не догоним, не обретем прошлого, не поймем сущности творчества, мы обречены, как и Ницше, писать лишь для себя. Пруст не нашел того, что искал.
Эксперимент закончен неудачей. Труд долгих лет подходит к концу — тяжелый труд. Многое изжито, но не все. И вот пришел день, когда следует поставить точку. Паскаль говорил, что "только кончая задуманное сочинение, мы уясняем себе, с чего следовало начать". Интересно, что он говорил о жизни, частью которой является и сочинение, или жизнь — лишь часть сочинения? Неужели же, кончая что-то, мы сожалеем о началах? Хорошее произведение не спрашивает о финале — оно само диктует условия, при которых финал произойдет. А финал предрешен уже сейчас, но не более того, как он был предрешен в начале.
