— Уже поздно. Пора спать. Завтра рано вставать на работу.

Лишь только закрывается дверь, Настя садится в кресло и плачет. Потом поднимает злое и мокрое лицо:

— А на "Эхо" я на самом деле работаю!

Мне приходит в голову, что я могу простить ей все, все, даже ложь, даже измену, но не могу простить глупости. Я понимаю, что самым страшным пороком в отличие от Пилата считаю не трусость, а глупость.

— Кисыч, почему ты бросил меня?

— Что значит "бросил"… тебя? Ты погубила себя сама. Погубила все, что было построено с таким трудом. И все по глупости.

Она и не подозревает, каких усилий стоит мне говорить с ней, не повышая голоса.

— Кисыч, ты любишь меня? — задает она любимый вопрос.

— "Сейчас этот вопрос как-то неуместен", — отвечаю я словами Криса из "Соляриса". — Конечно, люблю. Я же тысячу раз говорил это.

— Что же теперь делать?

— Спать. Утро вечера мудренее. Сейчас мы все равно не сможем ничего решить. Завтра будет целый день. Вдвоем все, не спеша, обсудим…

Я отворачиваюсь к стенке и чувствую, как по телу проходят судороги.

Она пытается нашарить в темноте мое лицо, но я прячусь. Как это ни странно, на самом деле хочется спать. У нее начинается приступ ярости. Она вгрызается в мое плечо. Такое ощущение, что я это предвидел. Отрываю ее голову от себя, чувствуя, как по плечу течет кровь. Она, шумно дыша, начинает борьбу. Чтобы нейтрализовать обезумевшую кошку, я заваливаю ее на спину, прижимаю ее руки ногами, что причиняет ей боль, потом переношу центр тяжести на живот.

— Хватит, Родя, отпусти, мне больно.

Я склоняюсь к ее уху и шепчу:

— Ты не будешь шуметь, драться не будешь?

— Нет, не буду.

— Успокоилась?

— Да.

— Точно?

— Да.

Она просит меня так же, как и в ту ночь, у бабушки:

— Кисыч, возьми меня, пожалуйста. Я хочу, чтобы эта последняя ночь принадлежала нам.

Я вижу, как ее тело изгибается. Она встает на мост. Ее рот открывается для крика. Я вижу это в неровном свете фонаря, озаряющего комнату.

— Тихо, любимая, тихо. Не кричи…

Мне снится весна. Река. Заливные луга. Синее небо. Сено…

— Настя, выслушай. Выслушай спокойно, без эмоций. То, что произошло, разрушило здание, которое мы с тобой воздвигли. Впрочем, еще не все потеряно. Мы уже не сможем развивать события по первоначальному плану. Как ты понимаешь, нам этого не позволят. Чтобы не усугублять положение, ты должна уехать. Временно. До тех пор, пока я не изыщу способов тебя вернуть. Поверь, я не стал тебя меньше любить. Желаю нам обоим блага, как и раньше. Я и не думал отказаться от тебя, но если ты не уедешь, только осложнишь ситуацию. Вдвоем мы больше не сможем здесь существовать. Неужели ты не понимаешь? Да что я, в самом деле, такое говорю?

Она кивает.

— Ты должна собрать вещи. Я помогу тебе. Мы вызовем такси и отправим тебя домой.

Интересно, что она скажет своим по поводу причины? Она тоже это обдумывает. Конечно, обвинит маму в том, что та выгнала ее по финансовым соображениям. Выставит ее ревнивой хищницей. Меня обвинит в слабоволии. Таким образом, она предстанет в виде жертвы. Это смягчит процесс адаптации. Я не против. Не могу же я отнять у нее право на самозащиту!

— Я не поеду домой, — говорит она, кусая губы.

— Куда же ты поедешь?

— К бабушке. Сейчас ей и позвоню.

— Что ты ей скажешь?

— Что-нибудь скажу.

На улице меня обдает холодным воздухом. Я бросаю взгляд на "Волгу", которая ждет нас, и вижу на переднем сиденье Настину бабушку. Краска заливает мне лицо — краска стыда. Почему мне стыдно? Есть ли что-то, чего мне следует стыдиться? Кому из нас сейчас больнее?

— Позвони, когда будешь дома! — говорю я и целую напоследок.

Уж больно это напоминает поцелуй Иуды.

— Хорошо.

Одиноко в пустой квартире. У меня нет ни сожаления, ни гнева. Я не знаю, что делать. Я читаю. Как в детстве. Читаю до тех пор, пока звонок не приводит меня в соответствие с реальностью.

— Я добралась. Все в порядке.

— Хорошо. Не обижайся. Это был единственно правильный ход. Ты мне веришь?

— Да, Кисыч, — шепчет она.

— Я постараюсь все уладить. Но в любом случае, что-нибудь придумаю.

Каким-то животным чутьем она все понимает:

— Кисыч, пообещай, что ты меня не бросишь! Пообещай!

— Обещаю. Я же сказал, что это временная мера. Необходимая. Я тебя люблю, Настен, могу ли я тебя бросить?

— Спасибо, Кисыч.

— За что?

— За все, что ты для меня сделал.

— Ты, что, Настен, шутишь что ли? Благодарить меня в этой ситуации за что бы то ни было, — значит оскорбить меня.

— Нет, Кисыч! Кисыч?

— Что?

— Я тебя люблю!

— Я тоже.

— Ты мне позвонишь?

— Конечно!

— А когда?

— Если хочешь, то сегодня вечером!

— Хочу! Кисыч?

— Что?

— Ты будешь звонить мне каждый день?

— Конечно, буду.

— Ну, ладно, меня бабушка зовет чай пить.

— Иди, иди. Не переживай ни о чем. Ни о чем плохом не думай. Мы выкрутимся. И не из такого выкручивались.

Она ждет, что я положу трубку первым.

Я пью чай и читаю Гаспарова.

За этим занятием меня и застает отец, который только что прибыл из деревни.

— Ты уже в курсе?

— В курсе чего, сынок?

— Настя с нами больше не живет!

Он ничего не говорит. Гладит меня по голове, как в детстве.

Мы пьем чай, и из глубины ассоциативных связей-воспоминаний всплывает одна: после того, как было решено с абортом, мы также сидели с отцом и пили чай.

Дочитываю Гаспарова до конца. Ложусь рано и долго не могу уснуть.

Приходит Черкасов. Он в курсе. Убеждает сохранить отношения. Мама приходит с работы.

— Уехала? Хотя бы здесь поступила правильно. Я, честно говоря, даже этого от нее не ожидала!

Настя звонит каждый вечер, и все время попадает на маму.

Шестого ноября я прихожу к Людке. Восьмого у нее День рождения.

— Прежде всего, определи, любишь ли ты ее. Если да, попытайся сохранить отношения. Хотя твоя мать… Мне бы такую мать, — задумчиво добавляет она.

Домой я попадаю поздно, в двенадцатом часу. Родители, хотя и легли, не спят. О чем-то шепчутся. Я слышу, отец убеждает маму, что я сам должен во всем разобраться:

— Мало тебе Булановой! До сих пор себя укоряешь!

Он выходит в одних трусах и сообщает о звонке Черкасова. Я киваю — мол, хорошо, и ложусь спать.

Звонок вытаскивает меня из дремы.

— Не ходи, — шепчет мама.

— Она боится, что там Настя. И, помяни мое слово, она действительно там!

— Если она действительно такая, как ты о ней рассказываешь, то она сделает одно из двух: или сообщит о беременности, или будет угрожать суицидом, — сказала Людка три часа назад.

Я возразил тогда: "А какой в этом смысл? Чтобы она ни предприняла, ее все равно не примут в семью. Неужели она не понимает?"

— Вот увидишь, — Людка непреклонна.

Дверь в подъезд была открыта, и вряд ли закрывалась хоть когда-нибудь. На четвертом этаже я нашел квартиру и позвонил в полной уверенности, что пришел не туда. Послышались шорохи и голоса, дверь приоткрылась, и я узрел Саню. Он то ли был, то ли казался не таким уж и пьяным.

Его лицо выражало сомнения. Он будто боролся с чем-то.

— Родя, извини, но я не один.

— Как ты мог? — усмехнулся я.

Саня торопился объясниться, потому что совесть не давала ему покоя:

— Она позвонила, все рассказала, попросила помочь… мы выпили бутылку водки и еще пива. Пойдем. Ты сейчас выпьешь, успокоишься.

— Я не хочу пить.

— Она просила только выслушать.

Так. Она уговорила его снять квартиру, купить спиртное, заманить меня — и это совершенно без всяких усилий. Я преклонялся перед ее злым гением. Моя ненависть к ней крепла. Именно это бесило все больше — ее предсказуемость, которой раньше не было.

— Напрасно ты. Она же использовала тебя. Так же, как и меня. Я не хочу говорить с ней. Я ухожу.

Уже направившись к двери, я встретил сопротивление со стороны Санька. Не желая бузить, я прошел на кухню. Верно, он действительно был пьян.