Теперь я начинаю с заглавия.
"Сва".
Открываю энциклопедию, чтобы найти справку по птице. Никакой информации. Открываю книжный шкаф, достаю "Мифы народов мира", смотрю — никакой информации. Какая-то загадочная птица. Не придумала ли ее Лена? А, в общем-то, какая разница? Эта птица знает толк в категориях Времени…
Эта Птица, как Сирин, она, как Сова.
На спине ее свастика. Имя ей — Сва.
К ней приходят в надежде, что Птица не лжет.
Тайну истины древней птица Сва стережет.
По лесам слишком труден и призрачен путь.
Там деревни живые и там кто-нибудь.
Ее там не найти, ей вопрос не задать.
Вещий птичий язык все равно не понять.
Ее ум отражает темноту мрачных рощ,
Бесполезность грядущего, прошлого мощь.
Невозможность рождений, бесполезность смертей,
Всю тщету начинаний и действий людей.
Она знает бессмертия цепь верениц
И народы великие, падшие ниц.
Утомительны годы, любовь легковесна.
Эта птица — земная, эта птица — небесная.
Не проходит бессмертье, не устало крыло.
То, что было, — исчезнет, то, что будет, — прошло.
Быстренько переписываю текст набело и иду на кухню. Мне хочется прочить стихи маме. Впрочем, "Ожидание" настолько интимно, что я боюсь, как бы мама не заподозрила меня. Но красота текста просится на волю, и я не могу с этим ничего поделать.
Мама в восторге. Она советует отнести эти вещи хотя бы Красногорской, чтобы их напечатали хоть где-то, но я не верю ни в то, что их возьмут, ни в то, что они кому-нибудь понравятся…
Достаточно того, что огонь Прометея вновь горит.
Мне снится детство. Площадь Мичурина. Маленький деревянный дом. Чулан. Кошка. Сарай, в котором жил ежик. Нутрии, которых разводила соседка. Бабушка Мотя. Катя, молодая и веселая. Мама и отец. Они все здесь. И разум, вероятно, спутавшись, погружается в сны детства: я начинаю подпрыгивать на старой кровати, а керосиновая лампа порождает неистовые тени. Я взлетаю так высоко, что уже нахожусь не в доме, а в воздухе. Я лечу вниз, и сердце замирает от ужаса и восторга. Падение. Я вздрагиваю и просыпаюсь в моем сне — маленький мальчик, испуганный падением с гигантской высоты. Катя смеется и говорит, что я расту. Судорога, проходящая по телу, уходит в тепло кровати. Я встаю, одеваюсь, выхожу на улицу. Теплый вечер, лунный и свежий. Я выхожу за калитку, поворачиваю налево и иду к каменному забору, за которым стоит "профессорский дом". Он не так высок, чтобы нельзя было перебраться. Мне одновременно и хочется перелезть, и страшно. Что же там, за забором? Мне до зарезу хочется это узнать, тем более, что в глубине души я это уже знаю, только боюсь в этом признаться.
Карабкаюсь вверх, достигаю отверстия и жадно припадаю к нему, но в темноте сложно что-либо различить. Наконец, я вижу… вижу себя, спящего на кровати в комнате, освещенной керосиновой лампой, а бабушка Мотя бормочет "Отче наш…"
Будь проклят звонок по утрам — звонок, который уже несколько лет не позволяется выспаться, звонок, который мучает неизвестно за что…
— Надо же, как на тебя знакомство с Леной подействовало! — говорит Санек. — Если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, скоро придется издавать сборник.
— Не ерничай. Лена действительно хороша. Она стоит того. Впрочем, нет ли у тебя на примете еще какой-нибудь "гёрлы" (я использую словечко Тихонова), потому что с Леной мне не светит!
— Почему?
— Какие-то знаки. Предчувствия.
— Перестань. Если будешь так рассуждать, обязательно ничего не выйдет. Хотя на примете у меня кое-кто, действительно, есть. Помнишь, я рассказывал тебе о Юле Орловой?
— Не помню.
— Вот видишь, насколько ты невнимателен.
— Хватит меня стыдить. Давай ближе к делу.
Я перебираю листы со стихами.
— Ну, что тебе сказать? Учится в аспирантуре сельхоза, очень умна, симпатична. Не замужем. Одинока. Вы друг другу подойдете.
— Заманчиво. Диктуй телефон.
— Только учти, что если надумаешь с ней познакомиться, ты должен будешь определиться с Леной. Юля не из тех, кто может играть на два фронта.
— За кого ты меня принимаешь? Думаешь, я из тех, кто такое любит?
— Записывай…
— Сань, а что ты говорил о книге по истории русской поэзии?
— Что говорил? Хорошая книга. Купи!
— А где ты ее покупал?
— В "Букве".
— Где в "Букве"?
— В отделе уцененной книги.
— Звучит еще заманчивей, чем раньше.
Звонок Елены Евгеньевны застает меня в туалете. Я успеваю добежать до телефона, проклиная того, кто находится по другую сторону провода. Она звонит по поручению Красногорской, которая проводит в библиотеке литературную гостиную.
— Принеси свои вирши, — саркастично говорит Евгеньевна.
— Ладно. Как же без этого? Опять будет словоблудие?
— А как же. Но ты приходи. Красногорская обязательно хочет тебя видеть.
— Приду. Она объявилась как раз вовремя.
— Тебя Лена что ли вдохновила?
Сдалась им всем Лена! Так и будут теперь все изменения во мне увязывать с ней? Дурацкая фамилия — Павлова! И почему меня раздражает ее фамилия?
— А то кто же?
— Да, Родя, видно совсем ты одичал со своей Настей.
— Она не моя. И я не одичал. Попрошу не ерничать.
— Ну, не обижайся. Давай приходи.
Как водится, мероприятие будет проходить в воскресенье.
Я сажусь за компьютер и набиваю тексты "Ожидания", "Терема", "Гамлета", всего, написанного на этой неделе.
В этих хлопотах проходит короткий зимний день, и темнота напоминает о начале вечера. Пора!
В этот раз к телефону подходит она сама, что является весьма скверным знаком. Значит, она все время проводит дома. А с чего ей, собственно, звонить мне? "Что он Гекубе? Что ему Гекуба?"
Я смотрю в окно, где в ярком свете уличного фонаря кружатся снежинки. Разумеется, я читаю ей стихи. Она становится подопытной свинкой, но не понимает этого. Зато я чувствую себя каким-то маньяком, который преследует призрачные цели, недоступные пониманию людей, с которыми общается.
Лена говорит, что собиралась позвонить завтра. И я оцениваю ее высказывания, как логик: истина — ложь. В данном случае, например, — ложь.
Но еще одна встреча произойдет. В этом я теперь уверен.
По-моему, мы просто не поняли друг друга. Я неожиданно поверил в Павлову только потому, что она живет в том же доме, что и Демоническая, только потому, что у нее похожий телефон. Ну и что? Мало ли в этом мире случается совпадений?
Все как после приема у стоматолога. В общем-то, ничего хорошего, зато ничего не болит, а нервное напряжение ушло, оставив место усталости.
Лены больше не существует. Не надо решать связанные с ней проблемы, но приходит зияющая пустота, которую придется заполнять другой. Мне не хватит на всех денег. Да и нужно ли это?
Если Красногорская опубликует "Прелюдии", до опубликования "Лгуньи" останется один шаг. К тому времени роман следует закончить, а он, между прочим, движется не быстрее черепахи.
К одним невзгодам присоединяются другие, а там еще и еще… И единственной отдушиной теперь является творчество. Мертвое творчество? Или живое? Я живу старыми опусами, питаясь ими, как мертвечиной. Автор должен расти, а не жить, думая о былых достижениях.
К чему вся эта диалектика?
Только потому, что я не могу понять, хочется идти к Красногорской или нет, хочется читать перед малопочтенной публикой или нет, хочется читать старое или писать новое? Вероятнее, мне ничего не хочется.
